- Вставай. Говорю тебе, сейчас же вставай! Солнце скоро взойдет. Ох…
Кряхтит, нагибаясь за тряпкой. Чайник уже почти вскипел. Сейчас заварит мяту, клевер и душицу, нарежет хлеб толстыми ломтями, накроет их кусками вяленого мяса, сядет на трехногий табурет. Нет, сначала, пожалуй, пнет меня. Открою-ка я лучше глаза, да проснусь окончательно.
- Ну?
- Встаю же! Размахался. Завари мне покрепче.

Я сажусь на топчане, потягиваясь и зевая. Мама бы пришла в ужас, если бы могла видеть, что я сплю не раздеваясь. Впрочем, ботинки все же снимаю. Кстати, где они? Второй валяется в дальнем углу – ночью бросил его в кота, который никак не мог загрызть мышь. Эта дрянь верещит, кот рычит, отец храпит – светопреставление, да и только.

- Долго ты спишь, сын. Большую битву проспишь.
- У тебя каждая вторая – большая. А больше сотни убитых ни разу не было.
- Поговори мне.
Я обуваюсь и подсаживаюсь к столу. Еда спросонья кажется безвкусной.
- День сегодня жаркий будет, - говорит, словно невзначай, отец.
Жара – это плохо. Копать тяжело, трупы быстрее разлагаются, пахнут. Надо начинать как можно раньше.

В нашей двери вырезано небольшое оконце, через которое втекает в комнату тусклая предрассветная синева. Мы жуем молча, погрузившись каждый в свои думы.
Под моей подушкой лежат три мешочка с монетами. В первом – золотые. Во втором – серебряные. В третьем – медные. Последний самый тяжелый, а первый набирается очень медленно, зато в нем все монетки как на подбор – ровные, блестящие, красивые. Если повезет, сегодня найду еще одну такую. А может, даже две. Но две – это уже много.
Пока допиваю чай, отец снимает со стены мешок и кладет в него остатки хлеба, мяса, да небольшой кувшин под воду. Это мы возьмем с собой на обед.
- Собирайся.

Я подхожу к двери, беру в углу багор, лопату и выхожу на улицу. Еще темно, но утреннего озноба не чувствуется. Какая-то птаха одиноко свистит в кустах, словно вопрошая: «Чьи вы? Чьи вы?» Воздух пахнет смертью.

Мы идем по лесу разными тропинками: отец – прямой, а я – петляющей. Когда я ее прокладывал, то проходил специально рядом с дуплом в дереве, где каждый год селится кукушка, рядом с орешником и вблизи упавшего дерева, где медведь точит когти. Мне приходится идти быстро, чтобы нагнать отца как раз при выходе с опушки.

Здесь открывается вид бескрайнего поля, усеянного телами мертвецов.
Да, бой был знатный. В некоторых местах люди навалены кучами, словно кто-то пытался соорудить живую башню.

Отец начинает копать ров, а я беру багор и бреду между павшими, цепляя и переворачивая некоторых. Сначала нужно закопать подгнивших, тех, которые умерли раньше остальных. Они всегда выглядят очень плохо – изрубленные и затоптанные, в старой грязной форме, с перекошенными от гнева лицами. Их горячая кровь превращается в черную жижу, и земля не хочет впитывать ее в себя. Я снимаю с их шей тканевые мешочки с медными монетками. Иногда там лежит еще свернутое вчетверо изображение их бога. Отец говорит, что он тоже давно умер. Мертвый бог для мертвецов. Возвращаю его, себе оставляю только монеты.

Солнце поднимается из-за горизонта и сразу начинает накаливать землю. Сухая трава шуршит и потрескивает, воздух плавится так, что становится видно его движение. Тела тяжелеют, каждое усилие мышц вызывает обилие пота на лбу. Я хватаю трупы за ноги, обвернутые серыми лохмотьями, и волоку их к краю рва. Раз за разом, до бесконечности.

- Сын.
Оборачиваюсь.
- Что?
- Глянь-ка сюда.
Отец держит в руках кинжал. Я удивляюсь – он никогда не позволяет мне трогать оружие, не говоря уж о том, чтобы взять что-нибудь себе, а ведь иногда встречаются истинно чудесные вещи – золотые ятаганы, украшенные разноцветными драгоценными камнями, мечи, на лезвиях которых вырезаны ужасные драконы, секиры, восхищающие своей симметрией, узкие кортики с костяными рукоятками, алебарды с хищными профилями, булавы с крестами и шипами. Да много чего.

- Вот как придумано, - говорит отец и нажимает что-то сбоку. Тут же кинжал раскрывается, превращаясь в своеобразный трезубец. Я вздрагиваю от неожиданности.
- Сначала втыкают в тело, а потом нажимают вот сюда. Снаружи получается маленькая рана, а внутри все органы разрезаны. Люди… жестоки. Все, что они могут создать, несет смерть.

Я оглядываю сложенные рядами трупы и пытаюсь представить их живыми. Это сложно, ведь единственные живые в моем мире – только я, да отец. Не помню, как все началось, и не знаю, как все закончится, но, сколько помню себя – единственное мое занятие и смысл жизни всегда были связаны с захоронением павших воинов. Почему? Потому, что я умею это делать. Причина, как могло бы показаться, ничтожна, но если разобраться, то и дышу я лишь оттого, что умею дышать, и думаю оттого, что умею думать.

Опускаюсь на корточки, давая себе минуту отдыха. Разглядываю лежащие на ладони медяки.
- Не пойму никак, сын, зачем тебе эти железки?
Я подбрасываю одну вверх и ловко подхватываю налету.
- Это я беру плату за свой труд. Все умершие должны дать мне по монетке.
Отец качает головой:
- Глупость одна. Но не смей брать оружия, слышишь?
- Ну, полно тебе. Каждый раз говоришь.
- В молодом уме ничего не держится.
Утомляют эти нравоучения. Я возвращаюсь к работе, и снова волоку тела к их последнему пристанищу.

День за днем земля принимает в себя десятки, сотни новых душ. Иногда из-под наших лопат летят наверх черепа и кости прошлых поколений, словно они желают взглянуть на новых пришельцев и может быть предостеречь их от необдуманных действий. Но предостерегать уже некого. Мертвецы глухи. И старым, выбравшимся из глубин желтым черепам, остается только чернеть пустыми глазницами, да скалиться редкими зубами. За все время моей жизни земля уже целиком должна была состоять только из костей и железа – столько я перекопал их. И все-таки время настойчиво перемалывает в пыль любое напоминание о прошлом. Земля остается землей, и растворяет в себе историю.

После обеда на горизонте появляется большая черная туча. Духота усиливается. Я оставляю багор и тоже берусь за лопату. Мы врываемся в землю, как кроты. Нужно успеть выкопать достаточно глубокую и вместительную яму до того, как ливень превратит все вокруг в грязь. Мышцы деревенеют, дыхание сбивается, глаза видят только черноту. Мы вылезаем наверх, только когда тяжелые капли начинают бить по нашим макушкам.

От дождя прячемся под старой елью. Отец укрывает лицо рукавом и тут же засыпает. А я прислоняюсь к корявому стволу и слушаю музыку природы. Через некоторое время к обычным звукам добавляется еще один. Это редкий звук. Я называю его песней мертвых. Те воины, что падают лицом к небу, оставляют свои рты открытыми. Когда идет дождь, вода начинает наполнять эти маленькие сосуды, а звук падения капли, отраженный от стенок, создает определенный тон. Созвучие всех тонов превращается в тихую непрерывную мелодию, от которой волоски на коже становятся дыбом, но не слушать ее невозможно – так она красива.

После дождя мы скидываем трупы в яму. Они скользят в нее, как рыбы в воду, накрывая друг друга. Две враждующих стороны, два цвета формы. Сейчас они смешались в едином великом объятии и отсюда, сверху, кажется, что это игрушечные солдатики, сложенные в коробку после утомительной игры в войну. Последним сбрасываем оружие.

Пока закапываем могилу, наступает ночь. Из-за горизонта выползает огромная ленивая луна. Чисто в поле, только трава еще кое-где примята. Отец подгоняет – пора уходить. Откуда-то издалека чую тонкий запах огня и железа – скоро начнется новый бой.

Мы возвращаемся домой, ставим лопаты в угол, и, пока отец разводит огонь, я залезаю на топчан, достаю из-под подушки мешочки и раскладываю в них монетки. Ни одной золотой сегодня не нашел. Досадно.
После ужина меня тут же начинает клонить в сон. Ни храп отца, ни какие-либо другие звуки не мешают мне этой ночью.

Снится, будто выхожу я один в поле. И вижу, что была битва великая – оружия набросано видимо-невидимо. А людей нет. Ни одного. Иду я между шлемами, да копьями, да знаменами и дивлюсь про себя. Вдруг откуда-то стрела летит и вонзается в мою грудь. Падаю я на спину, лежу и не могу двинуть ни головой, ни пальцем. Подходит отец, наклоняется надо мной и в руках у него две монетки золотые. Говорит он:
- Вот, сын, для чего ты их собирал.
И кладет мне на глаза. И я больше не вижу ничего, только темноту.


- Давай вставай сейчас же! Утро уже, а он все спит.
Пляшет крышка на чайнике. Свистит в огне полено. Сажусь и, не открывая глаз, нащупываю ногой ботинок.
- Встал я, встал. Завари мне покрепче.
- О-о-ох…
Молча пьем чай, отец собирает обед в мешок, берем лопаты, багор и отправляемся в поле.

Кровь, смерть, тишина.
Пока отец копает, обхожу павших, выбирая тех, кого хоронить первыми. Собираю свои монетки и замечаю неподалеку одного убитого в новехонькой красивой форме. Вот тут наверняка есть золотая монетка. Подхожу и распарываю его рубашку на груди.

- Ты…
Он хватает меня за руку, а я даже двинуться не могу от ужаса – он что, живой?
- Слушай мой приказ, солдат…
Я открываю рот, чтобы завопить, но звук застревает в горле. Отец, отец, помоги мне! Этот живой достает из ножен тонкий стилет и вкладывает в мою ладонь.
- Ты должен взять его…
Видно, что каждое движение требует от него невероятных усилий – дыхание лихорадочно ускоряется, тело начинает судорожно подергиваться. Я же могу только прошептать в ответ:
- Мне нельзя брать оружие.
- Он… передается… из рода в род… должен быть хозяин…
Его бьет сильная дрожь, рука больше не может сжимать мое запястье, и я тут же пользуюсь моментом, чтобы броситься бежать как можно дальше, не разбирая дороги.

Я несусь до тех пор, пока не спотыкаюсь о чье-то тело. Вокруг меня лежат мертвецы, но теперь мне кажется, что в любой момент они могут ожить и начать хватать меня своими скрюченными пальцами. Любой шорох, вызываемый порывом ветра, поднимает во мне волну страха. Никогда я не слышал от отца, чтобы хоть один оставался в живых. Этот человек разрушил мой мир. До этого момента я не осознавал их жизнь как свою. Они были молчаливы и послушны, они были в большей степени вещью, чем существом. Теперь я знаю, что они могут чувствовать и сопротивляться. Но я не хочу, чтобы так было!

Отдышавшись и немного придя в себя, я поднимаюсь и иду к отцу. В моей руке все еще зажат тот стилет, и я останавливаюсь, чтобы разглядеть его. Он и в самом деле старинный, узорная ручка украшена надписью: «со мной идет смерть». Лезвие много раз затачивали. Хорошая сталь. Я хочу выбросить его, но вместо этого прячу под рубаху. Может, я полюбуюсь им еще раз, выкинуть никогда не поздно.

Отец встречает меня ворчанием:
- Что ты там возишься? Брось свои монеты и займись делом, а то до ночи не управимся.
Эти обыденные слова действуют на меня магически. Ничего не изменилось. Тихо вокруг, и только мы делаем свою работу. Нужно ли говорить отцу о том, что произошло? А может, мне все только привиделось? Обдумаю получше, а потом уже решу, рассказать или нет.

Разрываем и закапываем. Тащим и скидываем. Земляные холмы растут, как грибы после дождя. Иногда, когда наклоняюсь, чувствую прикосновение стилета к коже, и это ощущение волнует меня. Несколько раз убегаю подальше под разными предлогами, чтобы снова и снова полюбоваться острым клинком. Я понимаю, что уже не в силах отказаться от него. Он красив своей смертоносностью, он упрям, жесток, но покорен своему господину. Это все равно, что приручить молнию.

Я приношу его домой и прячу под топчан. Позже, растянувшись вдоль лежанки и заложив руки за голову, слушая, как что-то строгает отец, я спрашиваю:
- За что умирают люди?
Он удивленно молчит некоторое время. Мы не говорим на подобные темы. Мы вообще мало разговариваем. Но все же отвечает мне:
- За свои и за чужие желания.

Чего можно так хотеть, чтобы желать умереть за это? И какой смысл умирать за что-то, если даже в случае победы ты не сможешь этим владеть? Я представил клад золотых монет, но и это невиданное богатство не воодушевило меня настолько. Может, у людей есть тайна, которая мне неведома? В таком случае, я хотел бы знать ее. Я бы мог спросить о ней того живого, если бы задался этим вопросом раньше, а теперь может пройти вечность, прежде чем я найду кого-то еще.
Если только…

Если только я не найду его до битвы. Ну, конечно! Дождаться, когда отец уснет, пойти, выведать все, и вернуться, как ни в чем не бывало.
Я незаметно опускаю руку между стеной и топчаном и нащупываю стилет. Его холод придает мне храбрости.

Отец вскоре ложится, а еще через некоторое время, его могучий храп начинает сотрясать воздух. Я тихо встаю, надеваю ботинки, беру оружие и, слегка приподняв дверь, чтобы не скрипела, выскальзываю из дома.

Темнота прячет дорогу в лесу. Идти приходится практически на ощупь и на слух – вдали слышатся звуки боя. Страх оказаться лицом к лицу с кем-то живым заставляет меня сжать в руке стилет и держать перед собой.
И вот оно – поле. Обилие фигур, теней, звуков и запахов сразу ошеломляет, наваливается со всех сторон, как буря.
- Впере-е-е-е-ед!!!!
Взрыв. Крики раненых.
- Чего встал столбом, идиот? Бежим! – кто-то хватает меня за шиворот и тащит за собой. Я практически не сопротивляюсь, только лепечу:
- Простите… Мне нужно только узнать…
- На том свете все узнаешь. Что это у тебя за зубочистка в руке? Держи пистолет. Да передвигай ты ногами, тюря!
Мы бежим куда-то, и все вокруг куда-то бегут, кричат, сталкиваются беспорядочно, падают замертво.
- Послушайте, - пытаюсь сопротивляться я, - мне нужно назад, вы мне только скажите, за что вы умираете?

Мы падаем за укрытие из набитых песком мешков.
- Ты прав, парень. Мы все умрем ни за что. Бессмысленная война. Куришь? Нет? А я никогда не брошу. Умирать, так хоть перед смертью не отказывать себе в удовольствиях.
- Мне нужно скоро к отцу вернуться.
- Вернешься. Главное – верить. А у меня мать осталась. Да братишка совсем еще салага. Глаз да глаз нужен, а тут – война.
Он укрепляет свой автомат между мешками и отстреливается.
- Лови, фашист, подарочек свинцовый.
И продолжает мне:
- Жениться надо было, так нет, ходил все кругами: «позвольте вашу ручку», «сегодня в клубе фильм показывают, разрешите пригласить». Первый опыт получил со шлюхой фронтовой. Э-эх, и жил ни зачем и умру ни за что. Одна радость – гадов этих побольше положить. Эй, ты куда?

Но я уже бегу к лесу, холодея от свиста пуль.
- Стой! Кто такой? Назовись!
- Я… Мне домой надо.
- Дезертир? А ну разворачивай!
- Меня отец ждет.
- Разворачивай, третий раз не буду повторять!

В отчаянии отбегаю несколько шагов и снова пытаюсь прорваться в лес, когда короткая очередь прошивает мой позвоночник.
Я падаю навзничь. Вся вселенная смотрит на меня миллиардами подмигивающих глаз.
Мне бы хотелось усмехнуться, но мускулы лица словно одеревенели. Какая ирония судьбы – умереть за желание узнать, за что стоит умирать. Может, это и есть то настоящее, и каждый умирает за собственную бессмыслицу, возведя простое любопытство до действия и его последствий.
Отец, узнаешь ли ты меня из сотен павших? Или скинешь мое тело вместе с другими? Я умер одновременно за свое и чужое желание, но смерть уравняла их, превратив в одно общее ничто.


09.02.2011