импорт

Скоро лето. Его не оправдывает даже армянский коньяк, который, впрочем, в радужных закоулках памяти неопохмеленной никак не найти. Для того чтобы вспомнить, надо похмелиться, а для того чтобы похмелиться, надо обязательно вспомнить. Круг замкнулся. Ни слова об осени. Весна сошла с ума. Хотя для этого времени года такое положение в порядке вещей. Куда ж я засунул эту проклятую бутылку?
Мне бы бабу. Хрупкую, но с вот такой вот задницей. Поставить её раком и научить уму-разуму.
Сижу на террасе. Под отходняк чаёк липовый по организму гоняю. На столе огромный хрусталь с цветами. Эстет итиомать. Погода нишпац. Солнышко балует. Птички норовят в чай насрать. Лениво. Радостно. И ещё хрен знает как, но хорошо. Хочется спать. Почти засыпаю, но:
- Мужчина, вы собаку не видели?
- Видел, - отвечаю. - вам какую? - и шарю глазом ошалевшим в поисках голоса.
- Таксу, - говорит. И мило так улыбается.
Опаньки! Баба! Правда, размер её седалищного нерва слабовато отвечает моим эстетическим запросам. Ну да ладно.
- Нет. Таксу не видел. Тут в основном чау-чау и прочие китайские птеродактили ошиваются. А вы проходите. Присаживайтесь. Подождём. Может, и ваша бабака-барабака объявится.
- Спасибо.
- Чаю?
- Нет. Лучше коньячку, - вот же блядь. Прям на любимую мозоль.
- Эх, - вздыхаю, - да где ж его взять-то?
Она встаёт. Наклоняется, чтобы продемонстрировать мне то ли бабочку на груди, то ли дорогой бюстгальтер. Не могу удержаться от язвы:
- Лучше бабочка на груди, чем в голове тараканы.
Смеётся. И тянется к вазе. Подвигает её к себе. Тяжёлая. Извлекает букет. Кладёт его на стол. Возвращает вазу на место и:
- Впервые вижу, чтобы бутылку хранили в вазе с цветами.
Я тоже.
Вода со стола капает. Медленно.
Мадам, давайте пройдёмся со мной вдоль фонарей ялтинской набережной, до памятника даме с собачкой. Вы станете подле Антон Палыча, а я рядом с дамой, и охочий до денег полупьяный фотограф сделает нам фото с собачкой чугунной. На память.
- Нет. Набережная надоела. Лучше тут.
Я похмеляюсь. Она пьёт. Молчим. Но думаем об одном. Я это знаю наверняка, потому что впервые увидел в глазах женщины, как звук замерзает.
Дождь. Ни с того, ни с сего. Как обычно.
Прихлёбывая коньячок, я ебу её под струями теплого весеннего дождя. А жизнь-то налаживается.
Через месяц она спросила:
- Может быть, ты подвяжешь с киром? Ненадолго. А то твоя сперма на вкус уже как брага.
Открещиваюсь:
- Да кто я такой, чтобы не пить? - а сам думаю: где же носит её собаку поганую?
Через два - я купил у знакомой таксы щенка. Не прокатило.
- Щенок, конечно, славный, но не мой, - говорит. - У моего, - говорит, - одного уха не было. Так что, пожалуй, я ещё подожду немного. Вдруг объявится.
Знал бы подробности, оторвал бы к чертям собачьим ему одно ухо. Но зато теперь мне есть с кем забухать.
Он бухает, а я смотрю преданно. Вообще-то, он не такой плохой, как о нём думает его самка. Просто он очень любит женщин. А для проявления любви ему необходимо накатить. Неужели она этого не замечает? Надоело. Дождусь ноября и свалю от них нах. Пускай без меня разбираются.
Ноябрь не заставил себя ждать. Щенок подрос, оброс дворовыми суками, потерял где-то одно ухо, укусил меня за ногу и свалил.
Шторм сквозь колючее солнце и дождь сквозь ветер. Нелепые останки некогда рыжей листвы на Пушкинской. Через это романтическое непотребство - диагональю трезвые недовольные люди. Только пьяницы, словно бакланы над волной штормовою, летают на бреющем полёте с гордо распрямленными крыльями, вдохновенным взором и голым пузом. Всё это зима в моём городе. И лишь иногда - штиль с жирными бестолковыми лебедями на море да на набережной небрежные пальмы под тяжелыми шапками снега норовят принять коленно-локтевую позицию.
Она сидит в уютном кресле-качалке на террасе. Укрывшись тяжёлым пушистым пледом, смотрит на город под снегом и вяжет озябшими руками яркую, как пыль в глаза, оранжевую чашку. Кофе.
Я хорошо слышу течение её крови по твоим венам - тоска по выцветшей весне, - и сквозь смешные мордочки - "точка точка запятая" - на запотевшем оконном стекле вижу, как с выключенным звуком матерится в тихом ялтинском дворике дворник Сергеич. Без сигарет и возраста, но с новенькой бейсболкой на лысой голове. На ней красуется надпись: "Hotel Yalta - чемпион мира по биатлону". Вполне возможно, что надпись эта красуется прямо на голове дворника. Невидно.
Сергеичу очень хочется курить, но перекур не запланирован. Нет сигарет. И он с неистовой ленью машет своей персональной метлой - ровесницей крушения вавилонских надежд человека сравняться в вертикальном величии с Богом.
Мне жаль труженика. Бросаю ей через плечо: я скоро. Выхожу во двор и предлагаю ему сигарету. Он выгребает из пачки несколько штук и благодарит меня:
- Хорошая у тебя баба. Вежливая. Здоровается всегда. И еблииииииииииивая.
- Ты откуда знаешь?
- Не боись, - успокаивает, - не ебал. Но знаю. Я видел, как в её глазах звук замерзает. Верная примета.
Луч солнца сквозь тучи пробился, разбив пространство на до и после.
- Хуйня какая-то в голову лезет, - сказал я.
- Всё правильно, - подтвердила мою мысль, невесть откуда взявшаяся, маленькая девочка со спутанными словами цвета пакли вместо волос.
Она подарила мне, найденного среди черноморской гальки, куриного бога "О", отчего Сергеич как-то совсем приуныл и, прикурив, повесился на упругом солнечном луче где-то в районе верхнего ливадийского лифта.


...открыть свою голову. Убедиться, что там по-прежнему ничего нет... кроме трёх букв и спертого из домика Чехова кресла-качалки. В нем одинокая старость с сигаретой в зубах вяжет мне свитер для лета. Лето пахнет чабрецом, лимонником, надеждой на осень и морем. Море ничего не хочет знать о суше и с трудом понимает назначение мокрой полосы ленивого прибоя. Но, когда испуганные штормом чайки, страх на себя примеривая, примиряют море с возможностью земли, прибой вновь становится ленивым.
Рядом топчется щекастый белобрысый карапуз с загорелыми ногами...


...жить.