Откуда-то сбоку раздался тихий звук. Он был неправильным, знакомым, но неправильным, неуместным уж точно. В бесшумно двигающемся вагоне метро можно было услышать всякое – и ритмичный стук по клавишам лэптопов, и попискивание дигиталов, и даже модную имитацию соединения под «дайл-ап», но не ЭТО. Эфиоп осторожно скосил глаза, все еще боясь поверить. Так и есть: бумага. Это шелестела бумага. Молодая девочка – «афца» – мысленно поправил себя Эфиоп – сидела под огромным голографическим плакатом последнего визео-хита с броским рекламным слоганом «Мы пришли, штоб йобнуть фсех!», и перебирала листы распечатки.
Вид у нее был подчеркнуто-сосредоточенный, она старательно не обращала внимания ни на недоуменные взгляды попутчиков, ни на перешептывание кучки подростков, глазевших на нее со смесью страха и любопытства.

Эфиоп плюнул на приличия, и, повернув голову, стал рассматривать кипу бумаги у девушки в руках. На листах формата А4 были распечатаны картинки с короткими подписями. На колонтитуле к каждому листу архаичным «Таймсом» значилось: «Самые песдатые жабы цыкла «Превед, медвед!»». Эфиоп поморщился. Не хватало ещё наткнуться на фанатичную «медведку». «Медвед», эта консервативная партия, оставалась у власти уже четвертый десяток лет, но пользовалась неизменным успехом у молодежи. Рекламная машина, запущенная еще в начале века, продолжала работать и вербовать новых членов.
А ведь все начиналось почти невинно. Одна из ведущих партий обратила внимание на неформальные онлайновые сообщества разновозрастных лоботрясов, называвших себя «падонками», и принялась их обрабатывать. Сайты бесплатного порно, льготы на трафик, снижение цен на пиво – и , самое главное, привлечение в качестве сеть-продюсера самого Рыгова – привели к тому, что поток новых членов захлестнул отделения партии. Небольшое вливание, на которое рассчитывали партийные хитрецы, обернулось настоящим потопом, особенно после того, как в партию разрешили вступать он-лайн. Первые же выборы «Медвед» (так падонки подкорректировали название неосторожно приютившей их партии) выиграл всухую. Конкуренты пытались оспорить результаты. Упирали, конечно же, на то, что большинство голосовавших за «Медведа» думало, что участвует во флеш-мобе. Напрасно. В конце концов, ни один закон не запрещал проводить агитацию под видом приглашения на флеш-моб.
Эфиоп невольно улыбнулся, вспомнив, как он сам – тоже падонок, но еще молодой и азартный – кинулся предлагать новые реформы, изобретать законы и всячески флудить в полит-форумах. И ведь много хорошего сделали: компьютеризация всей страны, продвижение пива как главного национального напитка… А сколько альманахов выпустили! Да, сорок лет назад никто не морщился при виде бумажных носителей. Понять бы еще, когда и в какой момент он-лайн культура настолько вытеснила оффлайновую, что «книга» стала словом даже не устаревшим, а по-настоящему непристойным.
Он опять посмотрел на «медведку». Та явно готовилась выйти на ближайшей станции. Вид шуршащих листов в невинных девичьих руках возбудил его настолько, что он решил рискнуть.
– Ну что, афца, пелотку бреешь? – спросил он, тщательно подбирая слова.
– Боян, – чуть насмешливо ответила она.
– Типа да, - с облегчением улыбнулся Эфиоп. Все-таки «боян», а не «в Бобруйск, жывотное». Значит, надежда есть. – А в жопу дашь?
– Мейби. – она улыбнулась, и задрала рукав, прикрывавший дигитал-браслет.
Он коснулся его своим, но назвал сетевой номер вслух, как привык:
– Эфиоп, 444-737-492
Девушка уважительно присвистнула:
– Только цифры? Уважуха!
Чуть старомодное «уважуха» вместо обычного «респект» заставило его сердце биться ещё сильнее.
– И откуда у… – он глянул в окошко дигитала, – Тринити 345-ТН-786-ZCV распечатка? Изучаешь историю партии?
– Я на юриста учусь. Мы сейчас проходим дело «Джон Лури против России», а этих материалов нет в скане, представляешь? – она чуть повысила голос, явно желая, чтобы её услышали шушукающиеся подростки. – Они только в распечатке остались. Ради науки – отсосешь. Ради науки – и в дерьме ковыряться не в падлу! – затем добавила чуть тише. – Это беспезды редкость! Мне камрад дал… На один день…

Эфиоп понимающе кивнул. Дело Джона Лури разворачивалось у него на глазах. После победы «Медведа» падонки устроили еще один флеш-моб (флеш-мобы к тому моменту объявили единственным законным способом волеизъявления) – и заменили птичку на гербе своим любимым «медведом». Американский художник Лури, с чьей картины «Bear Surprise» когда-то началось победное шествие «медведа» по сети, пытался слупить с России неслыханные роялти. То есть роялти были скромными, но, учитывая, как был растиражирован его «Сюрприз», сумма набегала астрономическая. Дело было выиграно почти чудом: видный юрист доказал, что феномен медведа базируется не на оригинале американца, а на жабе простого российского паренька, чье имя незаслуженно забыто. В конце концов, именно он, теперь безымянный сетевой хулиган, придумал и вставил в картину слово «превед». Эфиоп, кстати, был одним из немногих, кто помнил имя паренька. Но, подобно таким же немногим, молчал: партия не собиралась платить роялти и российскому автору «преведа». Из сети были изъяты все упоминания о нем.
– Почему у тебя чисто цифровой код? Ты давно в сети? Попервонахать успел? – она улыбнулась чуть лукаво.
Да, идентификационный сетевой код из одних цифр сейчас был такой же редкостью, как дискета в дни его юности. Сеть разрослась настолько, что для обозначения её онлайновых участников приходилось использовать не только цифры, но и буквы, причем уже из нескольких языков. Аналитики предсказывали внедрение иероглифов. Разбухшие комбинации невозможно было запомнить со слуха, поэтому редкие смельчаки, знакомившиеся в оффлайне, сразу сканировали номера друг друга на дигиталы.
– На нашем ресурсе первонахать было западло, – ответил он, и с удовольствием отметил, как её взгляд из заинтересованного становится восхищенным. – Если не ссышь, пошли ко мне. – Он наклонился и понизил голос, чтобы окружающие не расслышали всей непристойности его предложения. – Я тебе покажу оригинальную распечатку «Медвежьего сюрприза». Без «преведа». На лазерном принтере.
Она потрясенно выдохнула:
– Я в ахуе.

* * *

Их роман развивался стремительно.
Тринити оказалась на редкость раскрепощенной любовницей. А он наконец-то нашел женщину, при которой мог не сдерживаться в постели. Её, похоже, возбуждали все те непристойности, которые он стеснялся произносить вслух при прежних своих подругах: «заниматься любовью», «вступать в интимную связь», даже «сношать». А однажды, в момент, когда они были особенно близки другу, он рискнул произнести слово «соитие».
Разница в возрасте сказывалась только во время их яростных споров по поводу «Падоначьей риформы языка». Реформа – единственное, что Эфиоп так и не смог принять в эстетике падонков. Ну, и еще кое-что.
Она с недоверием слушала о тех временах, когда каждое слово писалось единственно возможным способом, а в школах проходили не каверы, а теперь уже забытые оригиналы стихов. Но еще больше Тринити изумляла его теория о том, что ныне табуированная лексика когда-то не только была общеупотребимой, но даже относилась к высокому художественному стилю. Эфиоп рискнул показать ей небольшую книжицу из своей тайной коллекции репринтов, но её настолько возбудило прочитанное на обложке слово «Элегии», что дискуссию пришлось перенести в постель. Впрочем, открыть книгу и прочитать хотя бы несколько страниц она так и не рискнула – ни потом, ни через несколько дней.
– Палево беспесды, – только и сказала она.
Он не решился настаивать.

***

Близилась годовщина их встречи. Эфиоп нервничал, сомневался, но решил рискнуть. Он раскроется перед ней полностью. Если Тринити поймет, если примет его таким – со всеми его слабостями и причудами, которые кто-то назовет извращением – значит, судьба. И они тут же загрузят комп, чтобы отправится в Вирт-церковь. Да.
Он аккуратно упаковал свой почти невесомый подарок в пластиковый контейнер. На сенсорной панели горела надпись, набранная архаичным «Таймсом» – в память об их первой встрече в метро: «Ахуительной!».

***

– Ты за кого меня держишь, старпер? – Тринити была в бешенстве.
Он боялся поднять на неё глаза. Впрочем, и так ясно, что он в них прочтет: презрение, брезгливость, даже страх.
– Я должна была всё понять, когда ты попытался всучить мне свою долбаную книжонку! Тупая афца! – Тринити даже не кричала, она почти голосила. – Я-то думала, ну так, с прибабахом мужик, ну хуй не стоит без этих гадостей… Возраст всё-таки… Я ж от тебя тащилась, козел! Всё терпела! Думала, киндеров настругаем…
Она закрыла лицо руками, плечи её вздрагивали.
– Ты сам-то понимаешь, что сделал? Это же аццтой, фтопку! Мало того, что слова говённые, но ты же это… это… написал! Ты фрик! Бюрократ! Нет, ты – хуже! Ортодокс! Убей сибя апстену!
Она выплевывала ему в лицо одно ругательство за другим, пока не расплакалась и не выбежала из комнаты. Он, не желая поверить, что всё кончено, бросился за ней, но тут же остановился. Поднял с пола то, что осталось от его подарка: несколько клочков бумаги, исписанных бесценными чернилами. Антикварной ручкой. От руки. Стараясь унять биение сердца, не желая верить, что всё кончено – и в этом виноват он, он один: поторопился, напугал, всё испортил! – Эфиоп медленно складывал обрывки, пока мозаика не соединилась в строчки:
«…Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Средь горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной…»