Когда мне становилось тоскливо до тошноты, я доставал свой маленький калейдоскоп, который мне подарила тетя Люда – родная сестра отца. В такие минуты обычная пустая забава превращалась в магическое действо, с помощью которого можно было разглядеть осколки своего будущего. Я вертел картонный цилиндр, всматриваясь в разноцветный узор надвигающейся жизни, сакральная геометрия которой завораживала меня настолько, что все остальное тут же оказывалось далеко за моей спиной – со всей ее кажущейся никчемностью и пустотой. При большом желании я даже мог разглядеть лица тех, кто будет сопровождать меня по жизни через много лет, или же распознать череду событий, ждущих меня сразу за движениями моих пальцев. Поднося окуляр к глазу, я превращался в астронома, открывающего новую, неизвестную звезду, и тут же дающую ей свое имя.
Именно в калейдоскоп я разглядел свою соседку по этажу Жанку, с которой к тому же сидел за одной партой. Разглядел и две цифры – тридцать семь, но что они означали, оставалось пока загадкой.
Нам было по восемь лет, мы вместе ходили в школу, сидели на уроках, а потом возвращались домой, по пути заходя в хлебный магазин. Она научила меня воровать ванильные булочки. Мы ходили по небольшому залу между лотков с различными хлебобулочными изделиями, выбирая те, которые нам улыбались. Жанка открыла мне нехитрый секрет: если булочка подмигивала тебе, значит, ее легко можно было прятать в карман, и ни одна толстая тетка с белым колпаком на голове, пристально наблюдающая за тобой, ни за что не заметит твоей уловки. Ворованные булки сладко пахли чем-то запретным и были вкуснее обычных, в чьем вкусе отсутствовал тонкий и острый аромат грехопадения.
Родители Жанки дружили с моими, по-соседски заходя по нескольку раз на дню. Особенно старалась ее мать, тетя Ляля, маленькая заполошная женщина с извечным платком на голове, повязанным на пиратский манер. Что-то хищное было и в ее набегах – каждый раз она уносила с собой то соль, то спички, то какую-нибудь кастрюлю, словом, все, чего не могла найти в своем собственном доме. Каждый раз тетя Ляля брала нашу квартиру на абордаж, сверкая узкими монгольскими глазками, и стремительно скрывалась за дверью, унося очередную добычу. Моя мать лишь качала головой, поражаясь этой соседской простоте, которая была бы милой, если бы не повторялась так часто.
Отец моей подружки, дядя Дамир, в этом смысле был полной противоположностью своей жены, и все то, что пропадало после ее визитов, с таким же постоянством возвращалось с его нечастыми появлениями. Обычно они сидели с отцом на кухне, курили у раскрытого окна и тихо разговаривали. Дядя Дамир был похож на закопченного морскими ветрами боцмана – темное морщинистое лицо, борода и коренастая фигура, – и вместе с тем проявляющиеся внезапно во время разговора персидские мотивы в его чертах – особенный прищур, изгиб губ, хитрый блеск черных глаз – делали его так же похожим и на визиря из восточных сказок. Как и мой отец, он был страстным рыболовом, – его руки и плечи были украшены татуировками различных рыб, – глядя на него, можно было представить, что перед тобой сидит живой аквариум, и стоит только прикоснуться к его теплому стеклу, как рыбки тотчас врассыпную прыснут от твоего пальца. Полу-боцман, полу-визирь – он был невероятно притягателен, – рядом с ним мой отец выглядел довольно простодушно, хотя и пытался синим якорем на тыльной стороне ладони не отставать от своего приятеля. Но тщетно. В моих глазах он проигрывал дяде Дамиру вчистую.
Именно он однажды сказал мне такое, что поразило меня, и что я запомнил на всю жизнь. На мое замечание, что скоро наступит осень и придется вновь идти в школу, он сказал:
– А вот я в этой осени живу постоянно.
Я открыл в удивлении рот, и тогда он объяснил. До двадцати лет он жил исключительно весной, не зная других времен года – на дворе всегда таял снег, звенела капель, текли ручьи и лопались на деревьях почки, выпуская первую листву. Затем настал черед лета, и оно продолжалось также долгих двадцать лет. Целых двадцать лет изумительного лета! Когда дядя Дамир, привыкший к яркому горячему солнцу и теплым лунным ночам, уже думал, что так будет всегда, вдруг пришла осень. Подул холодный ветер и зарядили дожди. Начала жухнуть трава и опадать листья. Я сидел напротив него, и мне казалось, что он смеется надо мной.
– А сейчас? – спросил я, глядя на синее небо за его спиной. – Разве сейчас идет дождь?
Дядя Дамир усмехнулся.
– Осенью не обязательно идут дожди. И в ней тоже бывают прекрасные дни, такие же, как сейчас.
– Что же будет потом? – снова спросил я, уже догадываясь, каким будет ответ.
– Потом придет зима, – развел он руками, и рыбки метнулись им вслед, но одна, самая маленькая, сорвалась и упала на пол.
Я бросился на колени и, собрав ладони лодочкой, подхватил ее прохладное невесомое тельце.
– Что упало, то пропало, – улыбнулся сосед, когда я протянул ему сомкнутые ладони. – Дарю.
Счастливый, я выпустил рыбку в банку с водой и поставил ее на подоконник у изголовья кровати. Потом, засыпая, думал о том, что, наверное, очень тоскливо целых двадцать лет жить на осеннем ветру, под холодным дождем. Мне приснился лес, и мы с отцом собирали в нем грибы. Дяди Дамира с нами не было. Когда наутро я проснулся, банка оказалось пуста, и только на поверхности воды плавали чернильные разводы.
Жанка тоже была выдумщицей. Она рассказывала мне жуткие истории: например, про отрубленные пальцы космонавта, – он потерял их в тот самый момент, когда, закрывая за собой ракетный люк, не успел убрать руку. Потом эти пальцы долго ползли по земле, дожидаясь возвращения хозяина, а когда он, наконец, вернулся, они нашли его и задушили.
– Как пальцы могли его задушить? – пытаясь казаться насмешливым, спрашивал я.
– Очень просто, – хмурясь, отвечала Жанка. – Два пальца залезли в нос, пока остальные два – зажимали рот.
Она вскидывала руку к моему лицу, растопырив свои тонкие длинные пальцы. Что-то в этом было пугающее, честное слово, в этой вечно липкой от конфет ладони. Я гадал, зачем пальцам понадобилось убивать космонавта? Может быть, потому, что он не взял их в космос, и их душила обида? Но ведь это случилось не по его вине, и ему наверняка тоже не хватало их там, на космической орбите. Потом вдруг во мне что-то щелкнуло, и я сопоставил два этих похожих друг на друга слова. Я поменял их местами, и вот что получилось. Их душила орбита, его орбита, и поэтому они испытывали космическую обиду. Додумавшись до такого, я побежал к Жанке поделиться догадкой. Вышел на площадку и позвонил в дверь.
– Ты дурак, – сказала она после моих взволнованных слов.
Дать ей что ли в лоб? – подумал я, сжимая кулаки.
Но Жанка была сметлива и умна.
– Хочешь, что-то тебе покажу? – тихим заискивающим голосом, сбивая мой настрой, проговорила она. И не дожидаясь ответа, пошла в комнату, бросив мне на ходу:
– Пойдем.
Я поплелся за ней, чувствуя, как растворяется моя злость. В квартире, кроме нас, никого не было. Она села на диван, заправленный черным бархатным покрывалом, и подняла на меня глаза.
– Так ты хочешь? – повторила она.
– Что? – не понял я.
Ее губы дрогнули в еле заметной улыбке, она взялась за подол платья и медленно потянула его наверх. Показались трусики.
Минуту я смотрел на их белизну, потом, сглотнув, сказал:
– Покажи дальше.
Жанкины пальцы переместились на ткань трусов и в те мгновения стали похожи на пальцы космонавта. Я внутренне дрожал, как перед стартом.
– А ты? – выдохнула она. – Ты тоже мне покажешь?
– Да, – еле выговорил я, ничего не соображая. У меня перехватило дыхание. – Все, что хочешь.
Она еще чуть-чуть помедлила, потом просунула палец за край и оттянула его.
Я смотрел, завороженный увиденным. Потом сделал шаг.
– Не трогай, – предупредила она.
Кивнув, я присел на корточки. Передо мной во всей их беспощадности раскрылись ее пухлые губы, обнажая розовеющую плоть. Они еле заметно подрагивали.
– Что?
Я приблизился почти вплотную.
– Ты дурак, – шепнули они.