Син-Леке-аль-Рашид неторопливым пальцем вращает трекбол. Белая клиновидная стрелка на экране ноутбука бегает по мановению этого пальца, и для Син-Леке здесь нет ничего удивительного. Стрелка «листает» на экране невидимые страницы-файлы. Когда стрелка превращается в черточку, то ведёт за собой вереницу из букв и цифр, потом она отправляет всё это на "полку памяти". Син-Леке вставляет дискету и на экране появляется фотка глиняной плитки, которую он вчера сосканировал для дипломного проекта. Плитку нашли его друзья на раскопе шумерского храма под слоем песка и пыли. Две недели бесполезных поисков и вдруг такая удача. Это место неподалёку от Мадайна посоветовал посетить их учитель их Багдадского универа. Сам он исходил этот край не один год и знал, куда посылает любознательных учеников.
Двуречье - древнее прибежище людей. О них знают немного. По слухам они приплыли морем с острова Дильмун. Они освоили эту плодородную, но дикую землю. Они изобрели письменность. Они возводили храмы и это помогало выжить, помогало противостоять спесивым и жестоким правителям. Города враждовали друг с другом, и кочевникам с севера было чем поживиться…


Син-Леке Уннин, храмовый писец из Бадшибира, неторопливо и тщательно надавливая на теплую гладкую поверхность глиняной плитки остро отточенной тростниковой палочкой, наносил письмо-ребус по просьбе своего друга, влюбленного и от того безмерно страдающего. Клиновидные стрелки ложились одна к другой причудливым орнаментом рядами, образуя послание, и в этом не было ничего удивительного. Труднее прочитать написанное. Син-Леке был одним из самых умелых толкователей писем в храме Эмушкалама. Окончив одну табличку, он брался за другую, потом за следующую.
Испещренные знаками плитки он раскладывал на столе у окна для просушки. Завтра он сложит их в ящик и отправит с караваном в город Ушу, где живет богатый торговец зерном Аль Ханнан, в дочку которого и влюбился его несчастный друг Зуэн. Син-Леке знал, что напиши он и тысячу таких посланий, любви это не поможет. Нo он не мог не выполнить просьбу друга. Син-Леке так же надеялся, что ушукский писец не переврёт текст, угадает всё верно, затронет сердце Инин, избалованной роскошью дочери торговца. Друг Син-Леке был воином и не мог излагать свои мысли красиво и внятно. Они путались в его кудрявой голове, теснились, а чувства не давали им покоя, Зуэн дал Син-Леке барашка, чтобы тот не отвлекаясь выполнил его просьбу. Что ж для писца высокого класса это не густо, но всё же шашлык с вином скрасил тоску вечеров. Писец поставил семнадцатый номер внизу последней таблички и надпись “В жалобах сердца…”

Караван прибыл в Ушу, и только на третьи сутки гулянья вспомнил караванщик Селим о просьбе Син-Леке. Отыскать дом торговца зерном было не трудно. Ящик с посланием вызвал удивление. Аль-Ханнан позвал своего сына-грамотея, позвал всех своих дочерей: низкорослую хохотушку Натан, круто-бедрую кокетливую Нениль и чернобровую умницу Инин. Усадив всех на ковёр самотканый персидский, повелел сыну изложить послание.
«В жалобах сердца к Инин обращаюсь.
Зуэн моё имя, из Бадшибира.
Сам я бога Уту не хуже!
Инин, посоветуемся спокойно.
Бог Энки Зуэна не хуже!
Инин богини Туртур не хуже!
Инин, обменяемся речами достойно.
Речи мои - речи желанья!
Драгоценен твой камень!
Кто просверлил его? Влагой наполнил?
Дивных ноздрей коснулся, дивных грудей...
Жрица ответит: «Он ей сверлил драгоценный камень. Он его влагой наполнил. Дивных ноздрей он прикоснулся. Отныне она - подруга его, супруга».
Дева, не заводи ссоры.
Светлая Инин, могучая скажи: «Он созданный для меня! Дикий бык Зуэн, созданный для меня! О, дикий бык! Дикий бык!»
Эта песнь - для Инин!
Написана палочкой из тростника...”

Не успел закончить сын-грамотей чтения. Взбешенный Аль-Ханнан с гневом набросился на свою дочь Инин, укоряя её в том, что своими нескромными взглядами и бессовестным поведением дала повод какому-то воину подумать о чем-то и возомнить что-то такое, далеко идущее. Вот и отправляй после этого дочерей грамоте в храмах учиться... рог Мардука им в дышло...
- Видно богам было так угодно распорядиться,- оправдывалась Инин, тихая Инин, скромная Инин. Но не долгими были её оправдания. Шум с улицы прервал их разговор. Вбежали слуги с криками о нашествии великого Эанната - большого человека из Лагаша. Аль-Ханнан побледнел обнимая дочерей, ибо он понимал: городу грозит смерть и разорение.
Так и случилось, торговец, его сын и его слуги, все погибли в кровавой битве, защищая город.
Сестер Инин разобрали победители. Они насладились их лоном, потом пили, гуляли неделю, прежде чем собрались идти дальше. Инин взял с собой военачальник, она услаждала его слух своими песнями, умница Инин, скромница Инин.
«Когда я госпожою в небесах сияла,
Когда я сияла, когда я плясала,
От зари до заката песни распевала.
Подруга моя гулять завлекала,
Гулять завлекала и песни свои для меня распевала.
Ах, песни её хороши: «Матушке своей ты скажи, ты солги,
А со мною пойди попляши.
В лунном сиянии будем друг друга ласкать-обнимать.
Я приготовлю светлое ложе, царское ложе.
Ах, будет сладкое время, радость придет и веселье».

Хитрая Инин, умная Инин знает, что петь мужчине. А иначе зачем она? Много женщин вокруг, да мало таких певуний. Все же заветной цели своей она ни кому не расскажет. Цель поможет ей преодолеть испытания.
Пeсни уводили военачальника в страну вечного блаженства...
Но наступал новый день и была новая битва, безжалостная и кровопролитная. В одной из них военачальник был ранен смертельно. Святое место пустым не бывает, другой герой овладел Инин, и она ему пела другие песни:
«Мой господин достоин светлого лона!
О, господин, как сладко твоё желанье,
В твоей степи твои злаки, как хороши!
Сагарра - песня эта, под барабаны души.
Владыка Думузи достоин светлого лона...
Жрица Инан покинула Ушу, родную землю покинула.
Прикрыты груди сеткой “Ко мне, мужчина, ко мне.”
Бедра прикрыты повязкой владычиц.
Подведены глаза притираньем "Приди, приди".
Думузи ударил себя по ляжкам,
В лице изменился.
Смирись Инин.
Ожерелье лазурное с шеи снял,
Золотые запястья с рук поснимал...
Сетку с грудей «Ко мне мужчина, ко мне» он снял
И повязку владычицы с бедер сорвал.
Смирись Инин, всесильны законы земного мира.
Ее белые бедра не покрыты одеждой.
Ее груди, как чаши, ничем не прикрыты.
Взмолился Думузи: «Уту, шурин ты мой,
Преврати мои руки в ноги газели,
Преврати мои ноги в ноги газели,
В священный загон занеси».
И Уту внял его мольбам
В загоне священном скрылся Думузи.
Тут демоны и собрались.
Семеро демонов на Думузи напали.
Первый демон вошел в загон, загон осмотрел.
Второй демон вошел в загон, загон расшатал.
Третий демон вошел в загон, молоко разлил.
Четвертый демон вошел в загон, кувшин разбил.
Пятый демон вошел в загон, пыль взметнул.
Шестой демон вошел в загон, загон разбросал.
Седьмой демон вошел в загон, Думузи в углу лежал.
Насытился лаской к демонам лицо обратил.
Увидев Думузи, демоны убежали.
Смирился Думузи. Нo стал он умней, разумением глубже...»

Инин узнала от военачальника, что они идут войной на Бадшибир, где когда-то она впервые принадлежала Зуэну. Эта встреча с живым или мертвым Зуэном была её заветной целью. Случилось второе и разбило ей сердце. Поэтому песня Сагарра была последней. Войска лугаля Эаннана взяли Бадшибир сходу, им благоволил Мардук сын Энки.
Умница Инин, скромница Инин дочку выносила под разбитым сердцем.

Только через пятнадцать долгих лет странствий старый писец Син-Леке вернулся в Бадшибир, из которого позорно бежал накануне нашествия. Храм Эмушкалама разрушили, на его месте возвели новый храм лучше прежнего.
Син-Леке Уннин построил дом, взял в жены Экиш - круглолицую, крепкорукую, крепкозадую и очень хозяйственную. Она родила ему двух сыновей, и Син-Леке подолгу наблюдал за ними, сидя на удобной скамеечке в тени кедра, растущего возле дома.
Нередко он замечал девушку, прогуливающуюся по улице. Она была так хороша, что старый писец размечтался, вспоминая какие он сочинял любовные письма в молодости. Как-то вечером рука привычно потянулась к глиняной плитке и, .покусывая своё стило, он стал писать: «Благородная дева стоит на улице...
Дева-блудница, дочь Инин.
Дева-блудница стоит у ночлежки.
Как хороша она, телочка славной Инин,
Богатой Инин, пропавшей Инин.
Как хороша её дочка, как масло, как сливки.
Как масло мягка и как сливки бела,
Не дева, а кладовая снеди она.
Сядет - так и цветет, ляжет - ласкает взор.
К ней прикован влюбленный мой взгляд.
Руки влюбленные, ноги влюбленные.
К лону прикованы, к лону её маслянистому...
Милая брови чуть сдвинула
Стали лазурными ступени под ней.
Стали серебряными пороги пред нею,
Когда по лестнице дева спускается.
Словно стрелою ударила в грудь мою.
Что же мне делать? Кто знает?
Масло коровы священной и белой,
Сливки и масло в сосуде смешать
И искупать в нем блудницу, очистить.
Дивные груди ее заласкать,
Крупные зёрна сосков отыскать,
Лоно насытить дарами своими.
Женское дело давать наслаждение…
Дева открытую дверь не запрет,
Друга в тоске не оставит».

Мудрый Син-Леке знал сколь не совершенно его письмо. Он сам порой забывал читая написанное, что же хотел он сказать. Он лишь догадывался. И это послание в никуда, без адресата... Всё же старый Син-Леке Уннин надеялся: Набу поможет, послание найдет потомков. И они прочтут, они поймут, они оценят строки любви.