Когда я был школьником, я не писал на уроках ничего, кроме похабных записочек длинноногим и полногрудым одноклассницам, коих и было-то раз, два и обчeлся. Ты знаешь, память, почему-то, не смогла или не захотела удержать мои школьные потуги. Помню только, как мы со Светкой Дороговой на уроке биологии втихаря от учительницы пили портвейн. Или это химия была. Не помню. Но зато я отлично помню, как брал тебя сзади среди камней дикого форосского пляжа. Нещадно палило солнце, а краб, приревновав ко мне твою замечательную задницу, норовил до кости обгрызть большой палец моей левой ноги. И пятеро юных мастурбаторов, постеснявшись напихать хуeв тебе в рот, тщетно ждали, когда же я кончу. Но я был пьян. Оргазм и пьянство - в моeм случае вещи трудносовместимые. Трудно. Труд. Я трудился, словно Сизиф, что обточил свой камень до состояния гальки, а мастерство до инстинкта, пока не уснул.
Плыть - хорошо. Воровать - плохо. Особенно, когда, загребая под себя прохладную воду, воруешь неизвестные тебе, но вкусные орехи. И твои одноклассники под предводительством вечно живого Элвиса, стоя на берегу, в один голос голосят: "перестань, рок-н-ролл жив, а я ещe нет" и пальцами тычут в бедного короля...
я смотрю на него и понимаю: король-то голый!
Ты до сих пор мне снишься. И снишься чаще, чем это необходимо для того, чтобы забыть тебя, и во сне я до сих пор тебя люблю. Но, к счастью, только во сне...

Перед тем, как попасть в ресторан, мы основательно пропотели салом с галушками, чeрным хлебом с чесноком и мартини с оливковым лимоном.
Голый официант официально справился у нас о заказе, подумал: "спиричуэл - ни хрена это не духовные песнопения, а самые обычные пьяные песни. Впрочем, не одно ли это и то же?" и буднично так оповестил нас:
- Даю вам трое суток на философское обдумывание вашего заказа.
Ты занервничала и, глядя на ленивый взгляд кошки, направленный на упитанного воробья - он с наслаждением наблюдал за тем, как пропадают в нeм хлебные крошки, - стала судорожно поправлять причeску, платье, чувства, больших белых птиц над заливом, небо. Наверное, ты бы свернула горы. Если бы не я:
- Самокопание от самоанализа отличается тем, что в первом случае присутствует элемент садо-мазо. Так что брось копать. Доверь это профессионалам с синими лопатами в сильных руках - их гораздо больше, чем хотелось бы. И лопат, и рук, и профессионалов. Торжественно вручи им флаг и скажи себе: а пусть идет оно всe... своим чередом. Устаканется. Мука будет. Из неe мы сделаем отменное тесто и напечeм пирожков с селeдкой. Ходи на залив. Наслаждайся льдом голубого цвета. Пей кофе. Сними варежки. Подставь ладошки под упругое слово снега, а затем, пачкая, согревай непослушные свои руки горячим шоколадом.
- Редин, какой лeд? Какие варежки? Лето на дворе.
- Да? - Редин недоверчиво посмотрел по сторонам. Действительно лето. - Но это не помешает нам заказать горячего шоколада. Будешь?
- Я даже не знаю.
- А что ты знаешь? У меня такое ощущение, что...
Это ощущение не покидало меня даже тогда, когда ты спустя полгода по-товарищески делила мой член с Антоном. Ощущение дружбы. Собутыльничества. Пихать свой инструмент в рот друзьям-собутыльникам я не привык. Но Антон была женщиной и к тому же красивой, а я был пьян. И находился я уже в том состоянии, когда думать начинают исключительно членом. Вот и получилось так, как получилось. Нечаянно.
На следующее утро, кроме солнечного света, никаких угрызений совести. Только бы добраться до магазина.
- Лена, почему ты Антон? - о вчерашних сексуальных экспериментах ни слова.
- Я Антонова, - она бодренько так вышагивала, навсегда оставляя в душе асфальта цок-цок своих каблучков.
- Пойдeм со мной.
- Мы разве порознь?
- В запой, - пропустил я мимо ушей очевидное еe замечание.
- Для того чтобы уйти в запой, ноги не нужны, - сказала она, вцепилась в рукав моей куртки и с утроенной энергией засеменила за мной. Скоро Новый год, и я прибавил шагу.
Резко светило Светило. Река медленно мерзла в своeм русле. Мы пили из горла портвейн. Я читал ей стихи. Антон слушала и курила. Но с запоем у нас не сложилось. Ни в этот раз, ни на следующий. Никогда, потому что она внезапно уехала за границу, написала там один рассказ, двадцать три сонета неизвестному мне дону Кихоту и погибла при невыясненных обстоятельствах. Где-то на юге Германии.