AbriCosinus :: Как это делается (на конкурс)

2009-10-19 23:12:31

- Посмотрите внимательно. Что здесь изображено?
- Доктор. Это банальные пятна Роршаха. Поверьте, я в своем уме. Послушайте, это действительно было. Очень важно, чтобы меня выслушали.
- Ну-с, раз вы настаиваете. Извольте. Слушаю.
- Я лежал в отделении отоларингологии с диагнозом: искривление носовой перегородки. А соседом по палате был некий Саша. С воспалением среднего уха. Когда я поступил, он уже был прооперирован и ходил с огромной повязкой на ухе, словно Ван Гог.
- Не отвлекайтесь, пожалуйста.
- Извините. Да. Этот Саша часто пропадал по ночам. Ну - так ведь лето, тепло, сирень вот в окне торчит, дурман на весь этаж. И никто его не разыскивал. Неважно. В общем, анализы я сдал, и два дня спустя меня прооперировала хирург Ирина Дмитриевна, красивая такая хрупкая женщина. А перегородку ломала долотом с молотком, как завзятый столяр. Помогала ей Ольга, ассистентка – голову мою фиксировала, молотки подавала. Обе реально по локоть в крови были.
В завершении операции натолкали бинтов в каждую ноздрю – чуть не по двадцать метров.
- Эти подробности существенны?
- Позже все будет важно. В четверг Саша опять ночевать не пришел. В полночь я запер палату. Долго не мог уснуть. И вдруг – внезапно – как-то, знаете, тревожно стало. И тревога эта стала нарастать. Сирень в окно – прямо как живая – почти на подоконник налезла. Думаю, надо покурить. Я поднялся, щелкнул выключателем. А света нет. И на улице темно – рядом с кустом сирени торчит разбитый фонарь. Покачивает безликим абажурным нутром, словно колокольчик.
Беру я с подоконника пачку «Честерфилда». Пачка, как лягушка, скачет мне в руки. Нервы, думаю. Я откинул картонный козырек пачки, вынул сигарету. Размял в пальцах. Помню - сигарета показалась пересушенной. Прямо хрустнула так ломко, как сустав.
- Мне кажется, вы чрезмерно усердствуете в деталях.
- Извините. Дальше-то все и началось. Скрипнула дверь. Я обернулся, смотрю – в лунном свете заходит в палату Ирина Дмитриевна. Медленно так. С закрытыми глазами. А в руках – голова Ольги, ассистентки. Тут же в окно хлынул яркий такой, почти прожекторный свет. Откуда? Ведь фонарь-то разбит!
Оборачиваюсь: а там сирень распухла, куст стал вдвое больше и половина куста – белая! Но – самое страшное – на фоне куста Саша стоит! Смотрит на меня пристально... Я думаю – да как же он в окне? Ведь у нас второй этаж!
Тут в дверях – шорох. Оглядываюсь: Ирина Дмитриевна ко мне шаг сделала. Глаза открыла и смотрит, не мигая. А Ольга рот безмолвно разевает. Ну, то есть, не Ольга, а голова ее. И кровь у нее – тонкой черной струйкой изо рта.
Как я тут же не сошел с ума – не знаю…
- Вы не припоминаете каких-нибудь характерных деталей – запахов, звуков…
- Да-да, помню! Меня сбивали с толку какие-то звуки невпопад. То со стороны окна, а то – от двери. Я, как застрял на полпути от окна к двери, так и стою – только головой верчу. В окне – хруст. Оборачиваюсь. Саша на фоне белоснежной сирени стоит в воздухе, ласково улыбается мне и закуривает. Тут – опять вспышка яркого-яркого света. И видно стало, что у него вместо пальцев – тонкие белые сигареты, а курит он длинный суставчатый сморщенный палец. Кажется, указательный.
От неожиданности я даже нового страха не ощутил. Старого хватало. Какое-то болезненное любопытство вместо страха накатило. Саша затянулся, пустил струю дыма в воздух. А сигарета-палец сама согнулась и - так аккуратненько, деликатно - с себя самой столбик пепла на подоконник стряхнула.
Тут и я, словно под гипнозом, закурил. Только первую затяжку сделал – зашуршало что-то в пачке «Честера», которую я на тумбочку положил. Пачка сама собой приоткрылась, и из нее ко мне потянулись длинные сморщенные пальцы. Узловатые, словно собранные из бамбуковых палочек. Ногти длинные, темно-вишневые. Как кровь…
Дальше помню только, что Саша и Ирина Дмитриевна рядом стоят. Смотрят на меня ласково и внимательно. А голова Ольги – на столе губами шевелит. Рука старческая из пачки «Честера» наполовину вылезла и пальцами по тумбочке сухо барабанит. Потом все пропало…

***

На пустой полуосвещенной сцене университетского ДК обсуждалась концепция предстоящей постановки «Вия». Режиссер студенческого театра, черкая что-то в пухлом засаленном блокноте, беседовал с исполнителями ролей Хомы и панночки:
- Саша, вы отметили, как он реагировал на звуковые и световые сигналы?
- Да, Адольф Ильич, все отчетливо проявлялось.
- Теперь вы имеете детальное представление о психологическом настрое для мизансцены в церкви. Перечислю недостатки: Саша, вы слишком явно втолкнули дополнительную сирень в окно. И потом, почему белую? Это же не стыкуется с правдой жизни! Кроме того, лестница, на которой вы стояли под окном, попала прямо в луч световой пушки. Хорошо, что Лена отвлекла пациента бутафорской головой. А так – чуть не погорели! Теперь - Лена. Изображая Ирину Дмитриевну, вы прекрасно создали этакую атмосферу постепенно нагнетающейся неизбежности. В меру напряженно и натурально. Но опять спрошу: вы рассмотрели зарождение смертельного страха?
Важно понимать, что ужас – как предыдущая стадия – существенно иное состояние. Вы зафиксировали момент, когда он поседел? Для будущего спектакля – наиважнейшая деталь.
- Да, Адольф Ильич. Мы с Сашей в финальном эпизоде стояли, практически зажав пациента между собой, и смотрели ему прямо в глаза. Свет подавался не всегда синхронно – бликовали зрачки. Но вопросов по сущности механизма страха нет. А поседел он сразу, как кисть в пачке зашевелилась.
- Отлично! Не забудьте, кстати, вернуть эту электромеханическую руку. Я одолжил ее на пару дней в мастерских МХАТа. А где Петя Шевченко – он же во втором составе играет Хому?
- Адольф Ильич, сейчас Петр - с пациентом. Разыгрывает психиатра, завершает разбор пережитого. Поскольку при организации эпизода в палате он подавал свет, то событийных деталей не видел. Заодно страх в ретроспективе просмотрит.
- Прекрасно! Есть еще новость. После «Вия» будем ставить «Две стрелы» Александра Володина. Детектив каменного века. Вам задание: Леночка, обработайте на Ленинградском вокзале машинистов «Красной стрелы». Там не так много экипажей. Петя и Саша устроятся помощниками машиниста на два различных экспресса. Затем - одновременный старт двух «Красных стрел» с Ленинградского вокзала. Когда диспетчера сообщат машинистам, что стрелки переводят их на один путь и поезда близки к столкновению, важно детально зафиксировать специфический ужас неминуемой гибели. Реакция машинистов будет уникальным образцом глубинного доисторического страха.
На сегодня все. Следующая репетиция – в пятницу, сбор в шесть вечера.

***

Отпустив молодых артистов, режиссер Стружкин не торопился уходить. Адольф Ильич, отложив тяжелые очки в сторону, лениво курил и, щурясь, листал четвертый том собрания сочинений Гоголя.
В мертвой тишине раздалось сдержанное покашливание-вопрос. Не поворачивая головы, режиссер приветственно махнул рукой – проходите. Из темного зала на сцену медленно поднялся худой долговязый мужчина. Копна седых волос гостя резко контрастировала с букетом темно-красных роз, который он протянул режиссеру.
- Добрый вечер. Это – вам. Вы ведь главный режиссер?
- Добрый вечер. Чему обязан?
От посетителя несло больницей – этой неизменной смесью запахов йода, хлорки и чего-то кислого и тоскливого, нигде, кроме как в больнице, не господствующего. Из-под длинного плаща мужчины виднелись заляпанные грязью темные брюки. Обут он был в облезлые больничные тапочки.
Страшная догадка поразила режиссера. Ледяная игла страха проткнула его темя, скользнула вдоль позвоночника и вонзилась в левую ступню.
- Кто вы?
- Ваш благодарный зритель. Волею судеб – сегодня – в амплуа режиссера. Коллега, так сказать…
Стружкин приподнялся, но гость спокойно и сильно надавил правой рукой ему на плечо, вернув режиссера в кресло. Потом странный посетитель, как фокусник, вынул из кармана горсть муки.
Парализованный ужасом Стружкин безмолвно наблюдал за действиями неожиданного визитера. Тот высыпал муку на голову режиссера, в секунду превратив его в поседевшего страдальца. Затем долговязый извлек на свет надорванный пакетик с кетчупом и брызнул содержимым прямо на пиджак режиссера. Кетчуп растекся кроваво-рыжей кляксой на серой ткани.
- Что вы делаете?! Что это значит?! Да для чего все это?! – сдавленно прошептал Стружкин.
- Для достоверности мизансцены, - великолепно артикулируя, поставленным голосом ответил незнакомец.
И достал из правого кармана плаща черный металлический предмет, тускло блеснувший в полумраке сцены. Напрасно говорят «черный зрачок ствола», машинально отметил режиссер. Никакой это не зрачок. Черная дыра. Так точнее.

***

Как обычно по вечерам, администраторша Тихонова смотрела телевизор в своем кабинете, что соседствовал со сценой. Когда за стеной раздался оглушительный выстрел, она даже не обратила на это внимания. Спецэффекты, которыми изобиловали постановки Адольфа Ильича Стружкина, давно приелись. И уже не раздражали.