mrololosh :: Знаменосец

2013-10-08 07:00:14

Мне тяжело и неловко, когда женщины плачут. Чужие, свои – без разницы. Не люблю. С раннего детства, с того самого дня, когда мы ещё не успели отойти от похорон бабушки, а ровно через две недели умер мой отец. Уж сколько я тогда слёз повидал… на всю жизнь бы хватило.
В те дни наша квартира напоминала погребальный конвейер. Гробы на столе сменяли друг друга, по комнатам бродили печальные люди, знакомые и не очень. Чужие. Некоторые наблюдали за мной очень внимательно, как хищные птицы, которых я видел зимой в вольере зоосада. Они словно ждали чего-то, какого-то тайного знака. Другие просто гладили по голове и сочувственно улыбались, третьи наоборот, прятали глаза. Я хорошо запомнил их голоса, напоминавшие шелест книжных страниц. Шелест, переходящий в еле различимый свист.
- Ш-ш-шу… ш-ш-ш, – доносилось с кухни.
- Ш-ш-с-ссс, – отвечали из коридора.
Люди ушли, растворились, но свист этот долго ещё мерещился мне по ночам.
Мать слегла почти сразу. Она молчала, ни слезинки больше не проронила, и лицо у неё было серым как простыня. После похорон отца ходить она не могла очень долго, да и потом, когда начала понемногу вставать с постели, отказывалась разговаривать или узнавать близких. Я был совсем крохой и жутко испугался. Кто же теперь будет бегать за продуктами, если я считать сдачу не могу, да и через дорогу мне нельзя!
Первое время в магазин меня сопровождал сосед по коммуналке, прапорщик Рымарь. Мы называли его Дуремаром, потому что от него страшно воняло кислятиной, мочой и гуталином. Впрочем, в те времена каждый взрослый имел свой аромат. От моего отца, например, исходил стойкий запах пота, но только пока он был жив. Когда отец лежал в гробу, от него пахло то ли мылом, то ли ягодами.
Прапорщик переводил меня через проезжую часть, закуривал папиросу такую же вонючую как и он сам, после чего командовал: «Давай, хлопец, дуй до молока». Я бежал в магазин, а Рымарь пристраивался в хвост длиннющей очереди, состоящей из подобных ему Дуремаров.
Мы пересекались на обратном пути. Я - с хлебом, картошкой и девственно белой бутылкой молока и Рымарь - тоже с бутылкой. Но его бутылка была загадочного, темно-бурого цвета. Словно её содержимое добывали из утробы сказочного чудовища. Обычно я ждал Рымаря на лавочке городского парка, наблюдая, как он заливает в себя страшную бурую жидкость. Иногда он пил с приятелями, но чаще один. После этого было непонятно, кто кого переводит через дорогу.
Потом я стал бегать за продуктами самостоятельно. Отморосила осень, и город завалило хрустким снежком. Однажды зимой мама встала с постели и встретила меня на пороге. А у меня в руках авоська с продуктами, а в кармане правильно сосчитанная сдача. И мама заплакала в первый раз за несколько месяцев. Ну и я тоже. С тех пор, если вижу бабу в слезах, у меня начинает сердце на куски рвать.

Совместные походы за продуктами сблизили меня с Дуремаром, я даже стал при друзьях называть его уважительно - Иван Карпыч. В те редкие минуты, когда Рымарь бывал трезвым, он рассказывал про Восточную Европу, где ему довелось служить после войны. И тогда мне приходилось терпеть тяжелый смрад его ядреной папироски. Но было ради чего, ведь рассказчик он был просто замечательный.
Я вслушивался в его голос, в вой ветра за окнами, в нервное дребезжанье форточки. И тогда мне казалось, что по углам полупустой комнаты притаились диверсанты, потолок резали лучи прожекторов, в ушах звучала немецкая речь и почти наяву слышались выстрелы. Где-то за стеной предательски скрипели половицы, наводя на меня ужас. Я представлял себя волком, который отбился от стаи и теперь одиноко брел по заснеженному полю навстречу гибели. Я мог поклясться, что в эти минуты на спине у меня встает дыбом шерсть, то ли от холода, то ли от ужаса.
- Карпыч, а страшно было?
- Ну, ещё бы. У всех в памяти ещё зверства немцев, а тут прямо в логове приходилось жить. Прямо у стены, прямо там, где всё начиналось. Ты представь, всю ночь с вышки смотришь – глаза слипаются, и чёрти что примерещиться может. Иной раз казалось, что сейчас немчура либо палить начнёт, либо ещё того хуже – психическая атака.
- Что за атака такая?
- Психическая. Сам лично не видел, я же на фронте не был, но мне рассказывали.
Я продолжал допытываться. Мне почему-то представлялись психи, которых побрили наголо, надели смирительные рубашки, построили в шеренгу и заставили идти в атаку.
- Да нет, Андрейка. Психическая, это когда на психику воздействуют.
- Газами? – спрашиваю.
- Нет, это газовая.
- Тогда чем?
- Страхом, Андрейка. Страхом легче всего управляться с людьми.
- Что же вы за войска такие, если вам страшно? – спрашивал я и криво так улыбался, хотя мне и самому было жутковато.
- Страшно не только нам. Им тоже.
- Но им-то чего бояться, Карпыч? Мы же хорошие.
- Мы хорошие, но красные. Одно это им на психику давит, понимаешь?
Рымарь вспоминал социалистическую Германию, говорил про жизнь в воинской части но, сколько я не допытывался, сколько не просил его рассказать мне про настоящих немцев, про тех, что живут за Берлинской стеной, прапорщик только плечами пожимал. Никого мол, не замечал. Ни одной живой души, будто повымерли все. Днем оттуда не было слышно ни заводского шума, ни рыночных криков, ни рева моторов. Только лай собак. Иногда ночью можно было разобрать приглушенные звуки музыки, видеть, как зажигаются огни в домах. Но в окнах не мелькали тени. Не было слышно ни голосов, ни смеха, ни звона посуды.
Вроде пару раз Карпыч видел, как проносились по шоссе Мерседесы, тихие словно швейные машинки. И всё. Как будто на той стороне жили самые настоящие призраки или вурдалаки.
- Может, им совестно было? – спрашивал я, но прапорщик задумчиво молчал, раскуривал свою дрянь и таился в густом дыму.
- Как думаешь, Карпыч?
- Чо?
- Совестно, говорю. За Бухенвальд.
- Может…
Однажды мы сидели с Рымарем на кухне, и прапорщик сказал фразу, которая навсегда лишила меня покоя.
- А может, и нету их на самом деле… всё подстроено.
- Кого нету? – спрашиваю.
- Немцев. Вообще никого нет кроме нас.
Рымарь поморщился и выпустил сквозь зубы смрадный дым, затушил папироску в блюдце и поднялся с табурета.
- Это как?
Дуремар не ответил, подмигнул и вышел с кухни.

Карпыч уходил в длительные запои, всё чаще оставался по ночам в парке, где облюбовал скамейку, на которой спал, укрывшись шинелью. Стали поговаривать, что Рымарь серьёзно страдает неизвестным душевным недугом. Мама строго настрого запретила мне бывать в комнате прапорщика и слушать его бредни.
- Он сумасшедший, - сказала она, - ты разве не видишь?
Я это видел. Я много чего научился замечать. Например, что у Карпыча появились новые слушатели – двое мужчин в светло-серых костюмах и шляпах. Я несколько раз наблюдал их за доминошным столом в парке. Эти двое покупали Рымарю вино, он пил, соловел, и язык его развязывался всё больше и больше. И тогда Карпыч начинал кричать, что-то доказывал, хватал собеседников за руки. Я мог слышать только отдельные слова.
- Я вам говорю! Нет доказательства их существования! Никто их не видел… вот ты! Ты бывал за границей?
Мужчина в костюме пожимал плечами.
Меня так и подмывало подобраться поближе и подслушать. Я полз словно муха на варенье, и вместе с тем боялся увязнуть в сладкой жиже. Но ещё большую жуть на меня нагоняли эти двое в костюмах. Они по-гусиному вытягивали шеи и внимательно смотрели по сторонам. И тогда страх начинал гнать меня вперёд с ещё большей силой. Наверное, именно так чувствуют себя те, что идут в психическую атаку. Я подкрадывался, прятался за кустами, и снова чувствовал себя волком. На этот раз загнанным. Так продолжалось всё лето и осень.

Арест Карпыча грянул словно гром среди ясного неба. Вернее, это был не арест. Морозным январским утром в квартиру вошли серьёзные люди в коротких душегрейках, из-под которых смешно топорщились полы белых халатов.
В коридоре нашей коммуналки стояла новогодняя ёлка, и они в своих ватниках и халатах были похожи на помощников Деда Мороза, которые пришли разгружать машину с подарками.
Серьёзные люди постучались в комнату прапорщика и, не дожидаясь пока тот ответит, вышибли дверь и вошли. Всё произошло быстро, никто из соседей так толком ничего и не понял.
Рымаря связали смирительной рубашкой, вынесли на носилках из квартиры и с тех пор его никто больше не видел.
Я часто вспоминал его рассказы и думал, что забрали прапорщика совсем не в дурку. Скорей всего, Рымаря использовали тайные спецслужбы, и он ещё долгое время ходил в психические атаки на врагов нашей Родины. Ведь война на самом деле не закончилась. Вокруг все и всегда хотели заполучить нас и нашу землю. А мы с самого детства знали – наша страна самая лучшая. Правда… если другие существуют.