евгений борзенков :: Мама

2024-08-28 22:54:19

В плотной застройке микрорайона не сразу найдешь, но все же оно где-то вот здесь, во дворах, двухэтажное серое здание времен еще Джона Джеймса Юза. Над ним в любую погоду душное облако тоски, его хочется обойти стороной, не думать, гнать от себя, и улыбки тают на лицах, и этот запах венков ощущается не обонянием, а особой точкой в затылке, кожей, чем-то животным внутри.

Первый этаж, под приговором «Неврологическое отделение», от входа сразу налево и в самом конце тесного коридора дверь с номером семь. «Счастливое» — обязательно мелькнет светлая мысль у праведника. Но, только лишь мысль, клиенты этого отеля редко уходят отсюда своим ходом. Им уже нечем платить за счастливый номер, да и сама валюта «счастье» тут не имеет хождения. Тусклое маленькое солнце под потолком транслирует скупые лучи, день и ночь. Равнодушные стены выкрашены синей краской до уровня глаз. Эти стены помнят многое, но в том мало радости. Вон, еще один путник или путница застыл на каталке, укрытый с головой. Из-под простыни торчит желтый палец ноги, но пассажиру ничуть не холодно. Видимо, в одной из кают недавно освободилась койка.

На третий или четвертый раз его уже стали узнавать, дежурная медсестра на посту просто махнула рукой, мол, идите. Он осторожно скрипнул дверью палаты, вошел. Разгуляться абсолютно негде, по стенам плотно утрамбовано койками, на портативных виселицах болтаются капельницы, запах мочи, кала, смерти. Где-то в углу, невидимый, но самоуверенный, словно пришел за своим, Босх рисует с натуры пальцами по холсту. Желтые матрацы с потеками, липкий ободранный линолеум, за мутным окном бушует зелень, колосятся птицы и дети, чирикает молодость. По эту сторону аквариума в безвоздушном вакууме на койках медитируют старушки, все больше погружаясь в себя. Их желтые лица удивительно похожи, все будто сестры, время от времени впадают в сон, ожидая поезд или лодку Харона — стадия смирения и принятия. Дышать просто нечем, но люки задраены, какие-то жалкие капли кислорода уже ничего не изменят, подводная лодка инсультников плавно идет ко дну.

Он просунулся в угол к дальней койке, нагнулся и поцеловал одну из полуживых мумий в щеку.

— Здравствуй, ма. — Осторожно пристроил на койку сбоку круглый букет из лилий, алых роз и ромашек. — Я тут принес кое-что. Ты уже ела сегодня? — Он стал выкладывать содержимое пакета в тумбочку. Бледно-серая, с впалыми щеками и ртом, старуха молча следила за ним. Не мигая, она двигала за ним глазами, в них плескалась странная смесь удивления, недоверия и паники.

— Блин! — он суетливо вскочил, — надо же в воду! — поднял с пола пустую банку, набрал в углу из крана воду и поставил на тумбочку букет. На подоконнике в банках уже стояли в ряд три почти таких же букета. Одуряющий запах лилий, смешиваясь с остальным, сводил с ума. Но, похоже, присутствующим это не мешало. Он присел на край койки, взял с тумбочки темный пузырек, накапал в ладонь и принялся растирать матери кисти рук. На одной из кистей неприятно фигурировала плохая, полу-размытая от старости татуировка: две парящие чайки на фоне заходящего солнца, волны и надпись под ними «Воля». По палате поплыла еще и камфора, завершая дикую какофонию запахов.

— Ма, ты щас умрешь! — улыбнулся он одними глазами, — только что в пробке простоял минут двадцать на Мотеле, прикинь. Ни фига се, тут война у вас. Движение уже почти как в Москве.



Мама молчала. Даже когда нечем платить, ты платишь. Все равно платишь, пока дышишь. Только зрение, слух. Только два этих открытых шлюза, куда сейчас введут тебе смертельную дозу правды, по приговору суда.



Снова открылась дверь, вкатилась тележка, толкаемая мордатой теткой в переднике.

— Обедать! — объявила равнодушным басом. Он взял порцию, стал кормить маму с ложечки.

— Ну-ка, давай, покушай, ма, за папу, за маму, помнишь? Хотя... вряд ли ты... Да и я...

Старуха, не сводя с него воспаленных глаз, практически не раздвигала губ, жидкий суп больше проливался и тек по подбородку.

— Ну, что же ты, кушай, ма... — он вытирал ее полотенцем, и пытался кормить снова. Кое-как домучив порцию, он отставил тарелку, смахнул крошки и надолго впился взглядом в лицо старухи. Она не отводила влажных глаз, из уголка по щеке ползла капля.

— Мам, прости, я не надолго. И столько же надо всего рассказать тебе. Столько новостей накопилось за эти годы, не переслушаешь. Но уже некогда. Сегодня надо возвращаться, билеты взял. Я ведь только на пару дней, проведать тебя. Нашел, да, узнал. Сейчас это легко. По интернету пробил, люди помогли. У меня все нормально, уже несколько лет в Москве. Работа хорошая, женат, но внуков у тебя еще нет. Папа в прошлом году умер. Удивлена? Да, у меня был папа. — Он взял ее за руку, погладил, рассматривая татуху. — У меня был папа, но и он ничего не смог. Гены, понимаешь. Яблоко от яблони. Тоже помотало меня, в свое время. Командировки, наркотики. Вот такие партаки, чифир, гнилые зубы. Я часто вспоминал тебя. Ну как, ты мне снилась. Я тебе нет? Не снился? Не снился, мам?.. я вчера говорил уже, папа меня рано забрал, мне было годик с небольшим. Ему отдали без проблем, тем более его там знали, он всегда приходил меня проведывать. Он мне все рассказал, всю эту историю, в деталях, но потом, перед смертью почти. А я всегда его считал родным, всю жизнь.

Он все гладил, грел ее руки в ладонях. Старуха дико таращила глаза, тяжело, со свистом дышала. Его слова ложились на нее кирпичами, давили, плющили. Лицо ее стало цвета земли, она явно не ловила кайф от встречи.

— Ты помнишь историю, сказку про джинна, которого выловил в море рыбак?

Мама не помнила. Мама не читала сказок про джинна. В мире, где есть ножи, алкоголь и различные источники быстрого дофамина трудно поверить в какие-то сказки.

— Как только рыбак выловил бутылку и вытащил пробку, джинн вылетел и стал его душить, бить. Потом, чуть остыв, он объяснил это тем, что первую тысячу лет в бутылке он мечтал озолотить того, кто его спасет — порожняк. Пошла вторая тысяча, он стал грезить, что сделает своего спасителя вельможей, царем, даст ему всю власть над миром. Тишина. Когда стала подходить к концу третья тысяча лет в бутылке, джинн свихнулся, его переполнила ненависть ко всему живому, он поклялся, что если его освободят, он сразу убьет счастливчика. И тут этот рыбак... — Он помолчал, улыбаясь куда-то в себя. — У меня было наоборот. Я хотел тебя убить сразу, чуть только стал осознавать себя, это длилось годы. Я рос и хотел тебя кокнуть, я мечтал об этом. Когда все ровесники мечтали о нормальных вещах,- там, дом, дети, семья, машины, бабло, хорошая работа, — я рисовал в уме картины, как доберусь до тебя и накину тебе на шею петлю. И затяну. Я представлял, как ты будешь сучить ногами и обоссышься. У меня потели ладони и бешено колотилось сердце. И прикинь, мама, это я еще не знал, как там все было на самом деле. Я просто знал, что ты где-то есть, но меня у тебя нет, и я тебе не нужен.

Он опять замолчал, глядя в окно. Старуха в это время таяла. К свисту ее легких примешивался нарастающий хрип, изнуренный длительным ужасом взгляд угасал, заволакиваясь туманом. Смерть, устроившись в ее ногах, неторопливо и флегматично вжикала по косе бруском точильного камня.

— А когда отец рассказал, как было на самом деле, у меня что-то лопнуло внутри. И вытекло. Что-то кончилось. Меня потрясло это ощущение. Я искал, но не мог найти в себе ненависть к тебе. Я больше не хотел тебя убить. В голове больше не было ничего такого, не было зла. Теперь хотелось просто тебя увидеть, вот так посидеть, поговорить. Посмотреть в глаза, на руки эти. Может я перестал в тебе видеть человека, не знаю. Я кое-как остановился, знаешь, мама, стал жить. В одном реабилитационном центре вдруг захотелось бросить курить и мне помогли. Подогнали Псалтырь. От нечего делать я начал читать и бросил курить, даже не заметил как. Без напряга. И все остальное тоже. Как ни крути, я стал другим, точно.

В принципе, я все понимаю, обычная бытовуха. Папа ведь ментом был, опером. Поэтому и усыновил меня без проблем. Тем более, он же и вытащил. Разделся догола при минус пятнадцать и вытащил. Шел там у вас мимо общаги с дежурства и услышал.

Из параши крик. Мой.

Он встал, поцеловал матери руки, в лоб, погладил по щеке, — мне пора, ма.

Уже возле двери обернулся.

— Кстати, меня Андрей зовут. Люди назвали. Знаешь, ма, все крутится в голове вопрос, не могу избавиться — как ты это провернула, ну, технически? Понимаю, молодая, дура, но ведь зима была, мороз. А пуповина? Что, зубами, что ли? Как животное? Ладно, мам, пустое. Не знаю, как Бог, я простил. А с Ним ты уж сама как-нибудь. Прощай.

Он так же осторожно прикрыл за собой дверь, а смерть проверила пальцем остроту косы, спрятала брусок в складки своей темной материи и поднялась, с удовольствием хрустнув затекшими суставами.