Запойное чтиво

Редин :: Мили Дэвиса

2010-05-24 10:42:30

Кафе. Без имени, цвета, запаха и других опознавательных знаков.
Сижу за столом. Пью неизменный кофе и разглядываю свои ботинки. Жёлтые. Они улыбаются и настойчиво пытаются мне о чем-то напомнить. Подбитым китайским лётчиком на чело пикирует тень. На мысль похожа. Вспомнил. Три года тому у меня была такая же модель. Правда, другого цвета. Прекрасная австрийская пара ботинок. К тому же доставшаяся мне совершенно нашару. От сенсации подобного рода становится легче, и кофе уже не кажется таким половным, как прежде. Они мне очень нравятся – мои ботинки. И в знак великой признательности, я с нежностью и любовью ласкаю их взором, совершенно не реагируя на досадные взгляды хозяев сего заведения.
Торгаши забаррикадировались с той стороны стойки и всем своим видом дают мне понять, что я засиделся. Ни любви тебе, ни ласки – сплошная жажда наживы. Зато я расположен к ним крайне приветливо. Прекрасная молодая чета. И ботинки у меня тоже прекрасные.
За спиной большое, как витрина, окно. За окном лето. В нем маятником мается молодой человек, одетый в черную рубаху с длинным рукавом. Не по погоде. Это Алик. Мой друг. Ему тоже нравятся мои ботинки, но почему-то совершенно не нравится моя музыка. Полчаса назад мы повздорили. Итог налицо: я уже двадцать пять минут надоедаю своей небритой физиономией хозяевам этого кафе, а он купается в лете, довольный тем, что не пожелал меня понять. Я не вижу его, но знаю: он там, за окном. Стоит. Ждёт. И не потому, что чувствует себя виноватым, а просто потому, что знает – после третьей порции хорошего кофе я остываю. Но кофе – дрянь. Мне хватает одной чашки, и все возвращается на круги своя. К тому же мои ботинки...
Обувь – лицо общества! Хорошая обувь – признак хорошего вкуса, тона и приличествующих в этом обществе манер. У меня обувь хорошая, чего не скажешь о моих манерах. Но смотрят-то все не на манеры, а на обувь. К тому же мне готовы простить мои манеры, вернее, полное отсутствие таковых или не замечать их вовсе. И все оттого, что у меня хорошие ботинки. Досадно, что их не видят хозяева этого заведения. В противном случае, они были бы более благосклонны к моей физиономии. Отсюда резюме: ботинки – это не только лицо общества, но и лицо лица. И хорошо, что жара. Алику не до ботинок.


                                                             jazz.

Он шёл по одинокой дороге. Под ногами пыль. Куда-то за горизонт. Или из-за… День только начался, но уже жарко. Нестерпимо. Как будто не было ночи и раннего утра с каплями влаги на траве. Проспал. На зубах песок – ничтожное подобие завтрака. Волосы мокры от пота и веревками на плечи. Нестерпимо хочется пить. Голод привычен, и уже не ощущается. Почти.
Человек тяжело опустился на обочину дороги, закрыл лицо руками и прошептал: "Господи! Будь проклята эта дорога!". Надежда оставила его, и некуда укрыться от беспощадного светила. Жажда воды, как жажда жизни. Глоток – всего один – так мало и так много. Когда находишься на грани. Когда исчезают собаки и полутона, и остаётся лишь два цвета: Белый Бим и черное ухо. Жизнь и смерть. Силы оставили его.
Зелень травы неумелой сказкой вдруг стала тянуться вверх, к солнцу – прародителю всего живого и убийце этого обездоленного. Трава, наливаясь влагой, поднималась всё выше и выше и вскоре скрыла путника от нещадных лучей. И там где бродила смерть, застыл сон. Судорожный и кошмарный, но все-таки сон.
Человек очнулся лишь под вечер. Ветер. Лёгкий. Солнце из слепящего диска, медленно обратилось алым парусом и исчезло за горизонтом. День растворился в бархате листьев огромной травы. Дорога растаяла. Исчезла с лица земли и из его сознания.
Он никогда не думал, зачем и куда идёт. Шёл, потому что сущность пути заставляла его делать это. И то, что раньше являлось целью, утратило свою значимость. У него никогда не было дома. Во всяком случае, о нём он ничего не знал, и лишь нечёткие очертания материнских рук смутно напоминали ему о детстве. Возможно, оно даже было беспечным. Так он и жил, с сознанием того, что в материнских руках находится начало, выраженное в бесконечно долгом пути. Теперь же смысл его жизни – путь – порос гигантской травой. На лес похоже. Очень. Он не знал, жив ли он. Возможно, это неведение продолжалось бы ещё долго, если бы не жажда.
Сначала человек ощутил нарастающий шум. Шум напоминал отдаленный гул водопада. С каждой секундой – громче и сильней. Минуя недоверие, хаос звуков уже терзал барабанные перепонки. Путник схватился руками за голову. Закрыл уши. Нарастающий шквал с утроенной силой рвал ткань его нервов, приводя оставшуюся энергию клошара в отчаянье. В тот миг он думал о смерти, как об избавлении, но жизнь не отпускала его и обрела твердь и ясность в вопле обездоленного.
Испугавшись своего голоса, он вскочил на ноги, но, подкошенный немощью, свалился наземь и забился в конвульсиях, зажимая уши руками. Истерический крик просил об одном: "Пить!!!" Пить просила иссушенная гортань, пить просило обессилевшее тело, пить просила жизнь. Человек корчился на влажной земле, изнемогая от боли, вызванной собственным криком...


- Выключи. Это же невозможно слушать. Это не музыка, это кошмар какой то, - она подошла к окну и открыла его.
Поток горячего воздуха подхватил неизвестно откуда взявшиеся слова и понес их за собой: "Это Музыка Жажды".
- Твоя "Музыка Жести" более приемлема.
- Ты хотела сказать, более примитивна. Хотя, может быть, в песенном жанре она не так уж и плоха. Не знаю. Судить не мне. Но лучше их вообще не сравнивать. Я к своим вещам отношусь ревниво, даже если они мне не удаются. Понимаешь? Это, как любовь, которую надо выпить за ночь, потому что к утру она может растаять.
- Любовь не может растаять. Тем более, за одну ночь.
- Всё верно. Но ты представь, что она выпита. Вся. Без остатка. И это случилось в течение одной ночи. Если это так, то выпивший её, гонимый гедонией, человек начинает искать новый источник старых ощущений, и он его обязательно находит. И тогда всё начинается сначала.
- А если он не найдет этого источника?
- Тогда наступает похмелье – процесс защитной реакции на утрату чувства.
- На алкоголизм похоже.
- Любовь – это и есть алкоголизм, только источники у них разные. А так все верно. Ты правильно мыслишь, малыш.
- Подожди. Мы говорили о музыке.
- Нет. Мы говорили о Музыке Любви.

Он, изжёванный и выплюнутый бесконечной дорогой, облизанный и иссушенный забытьём, корчился в конвульсиях, валяясь на сырой горячей земле. Наверное, это продолжалось бы долго – до самой смерти. Но слабый перезвон ручья вкрался в истерию его крика. Сначала голос казался галлюцинацией, но говорил всё звонче и отчетливей. Уловив Музыку Воды, путник сумел подавить в себе безумный вопль жажды.
Забыв о том, что он человек, на четвереньках, загнанным, но не утратившим надежды, волчонком, пополз на шепот бегущей воды. Жажда жизни толкала его к спасительной влаге. Ручей не большой, но чистый. Лунный свет, пробиваясь сквозь листья, искрился на поверхности воды и жемчугом оседал на каменистом дне. Окунув голову в воду, путник на несколько секунд застыл, опьянённый сознанием того, что он находится во власти такого несметного богатства. Но холод ручья прошил его иглами и вытолкнул из воды. Капли серебром рассыпались по его плечам. Уперевшись в дно ручья руками, пить. Жадно. Влага растекалась по телу. Силы возвращались к нему. Музыкой Блаженства звон бегущего ручья овладевал его слухом, мозгом, сознанием и, казалось, всей предыдущей жизнью. Упоительно. Успокоенный Музыкой Воды, путник погрузился в сон.


- Конец у этой мелодии гораздо приятнее начала и тем более середины.
- Кода и развитие.
- Что кода и развитие?
- Так в музыке называется то, что ты назвала концом и серединой.
- А как насчёт начала?
- Вообще-то, в опере начало именуется увертюрой, а так, наверное, вступлением. Я не знаю, - он потянулся к журнальному столику, на котором его ждали сигарета и зажигалка.
- Кто играет этот бред?
- Miles Davis. Вещь называется "Катя".
- А кто это – Miles Davis?
- Был такой чёрный, очень чёрный и очень джазовый трубач, которого, к тому же, считают основателем джаз-рока, - он выпустил несколько колец дыма, чему был сильно удивлён, потому что, сколько не пытался научиться, пускать их он не умел.
- Дай мне тоже сигарету, - она прищурила глаза, - и знаешь что? Давай сходим куда-нибудь. Попьём кофе или чего покрепче.
- Это в двенадцать ночи? - он попытался изобразить удивление. Не получилось.
- А что? Двенадцать ночи – не шесть утра.
Железная логика. Против такой не попрёшь. Пока они добирались до ближайшего ночника, он пытался поведать ей, кто же такой, этот чудак, Miles Davis. Рассказ занял около пятнадцати минут. Угрюмый таксист, получая плату за проезд, поинтересовался, где можно раздобыть музыку этого парня, не подозревая, что к моменту смерти "парню" было почти семьдесят.
Он дал рулевому произвольный набор цифр, предупредив, что бывает там редко, попрощался и взял под локоть свою спутницу.
В баре пусто. Полусонный официант не в счёт. Кошка под ногами ластится. Кофе. Плохой. Отвратительный кофе на столе. Так и остался. Нетронутым. Коньяк намекает.
Набережная. Душно. Грязно. Раньше по ней рассекали поливалки. Смывали пыль, день и, уснувших на лавочках, легкомысленных, но тяжелых на подъем пьяниц. Всю ночь…
...в течение которой они занимались любовью, и заснули лишь с первыми лучами солнца. Я бы хотел сказать, что огромное покрывало ночи надёжно хранило их сон, но было утро.
Проснулись около трёх часов дня.
- Что снилось?
- Хрень какая-то, - сказал он. - Великая и великолепная. Кто её лепил, не знаю, но перед пробуждением явилась мне фраза. Откровением: "сказал он *да* и углубился во второе писание зеркала святого Льюиса Кэрролла". Меня не заботит, кто такой он, но я не отказался бы улизнуть от навязчивого вопроса: что означает это *да*? И кому оно адресовано?
- А ты боялся?
- Я, если чего и боюсь, так только смерти близких людей. Но, поскольку это неизбежно, то проблема из практической области перетекает в философскую и становится вопросом риторическим. Остальное неважно.
На море идти не хотелось. Море в жару, точно кайф по венам. Оно так же, как и наркотик, влечет к себе, дарует блаженство, но потом убивает, наделяя тебя таким разбитым состоянием, что впору сравнить его только с кумаром.
Они зашли в кафе, приютившее их прошлой ночью. Кое-как работал кондиционер, и духота была не такой липкой, как на улице. Посетителей, кроме расфуфыренной кокотки и молодого человека, похожего на вольного художника, никого. Можно не переживать относительно скорости выполнения заказа. Официант не заставил себя ждать.
- Видишь того парня? - спросила она. - По-моему, он влюблён.
- Да? И в кого же? - ему была совершенно безразлична любовь какого-то хиппи.
- Ни в кого, а во что. Он влюблён в свои ботинки. Посмотри, с какой нежностью он на них смотрит, - похоже, ей был интересен этот тип со своей нетрадиционной любовью.
- Знаешь что? Мне, извини, глубоко до сраки, что какой-то педик сейчас трахнет свои собственные ботинки, - он резко встал из-за стола и вышел из кафе. Неуправляемый приступ ревности.
Домой они вернулись вместе. Молча. Войдя в квартиру, она прямиком направилась к полке, на которой стояли диски. Отыскав там пластинку Майлза Дэвиса, именно ту, которую они слушали прошлым вечером, освободила винил от конверта и, выйдя на балкон, запустила его в небеса.
Всё произошло быстро. Кроме участи стороннего наблюдателя происходящего, ему уже ничего не оставалось. Он с сожалением провожал взглядом одну из своих любимых пластинок. Та летела неестественно долго. Пока не превратилась в маленькую черную точку и не растаяла в небе...

Если рукописи не горят, то пластинки не разбиваются. По крайней мере, хорошие.