Пионерлагерь назывался «Лесной».

В первый же день нас распределили по отрядам. Мальчики отдельно, девочки отдельно.

Мой отряд называется «Белочка».

Мы жили в больших брезентовых палатках.

Я сразу поняла, что будет скучно.

Утро в лагере начиналось с построения отрядов на специально отведенной площадке у каменного, выложенного решеткой забора.

Все отряды выстраивались на площадке в форме буквы «П» и председатели отряда отдавали рапорта старшему воспитателю Нине Геннадиевне. Она с важным видом стояла на трибуне из грубо сколоченных досок и после последнего рапорта командовала поднять флаг на флагштоке.

Линейка проводилась не только перед завтраком, но и перед обедом и ужином.
Флаг спускался только вечером.

Каждый день обязательные уроки политинформации, на которых вожатые зачитывают нам статьи из «Пионерской правды», «Красной звезды» и «Ленинских искр».
«…полчища врагов надвигались на молодую советскую республику. Страна превратилась в осажденный лагерь.

Революция была в опасности. «Всякая революция, - говорил Ленин,- лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться». И под руководством партии Ленина-Сталина Великая Октябрьская революция быстро научилась защищаться.
Двадцать лет назад, 20 декабря 1917 года, партия создала особый карательный орган защиты революции. Это была Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией (ВЧК). Во главе ее партия поставила лучшего соратника Ленина и Сталина, несгибаемого большевика - Феликса Эдмундовича Дзержинского.
Капиталистические государства изо всех сил старались разгромить Пролетарскую революцию в России. Они снаряжали против нас войска, они создавали у нас свои шпионские центры.
В Москве действовали германские разведчики Рицлер и Шуберт, руководители польской шпионской организации, французы, англичане. Во Владивостоке орудовал матерой японский разведчик Араки…».

Ску-у-у-учно-о-о-о-о.

До озера рукой подать, но вожатые говорят, что в нем недавно нашли труп мальчика из деревни и теперь в озере купаться запрещено. Вожатые старше нас на 3-4 года. Они и сами не рады, что приехали в «Лесной».

Им тоже скучно.

Нас определили в кружки по интересам. Я выбрала рукоделие. Вышивала крестиком зеленых зайцев и оранжевых белок. Сначала иголка не слушалась меня, и пальцы постоянно болели от проколов, но скоро я научилась. Рукоделие – это не духовой оркестр и не театр, здесь можно легко увильнуть от работы. В остальное время я, молча, шаталась по лагерю, стараясь не попадаться на глаза Нине Геннадьевне.
Нинке.

Нинка – старший воспитатель. Рыжая, грудастая тетка. На ее щеке растет огромная волосатая шишка, которую мы в шутку называли «третьей сиськой».
Нинка злая.

-Стоять, девочка!- она никогда никого не называла по имени, только «мальчик» или «девочка».– Что это на тебе?

Я смущаюсь.

-Майка.

-Что?

-Майка,- повторяю я.

-А что сказано в уставе?

Я молчу.

-Не помнишь?

Она подходит ко мне вплотную, ее огромные груди покачиваются в такт ветру.

-Нет.

Нинка дает мне легкий подзатыльник.

-А написано там, что девочки должны в солнечную погоду ходить с голым торсом.

Я опускаю глаза.

-Но, ведь здесь - мальчики…

-Ии-и?- тянет Нинка.

-Мама мне говорила, что порядочная девочка не должна перед мальчиками оголяться.

-И кто же у нас мама?

-Человек.

-Ясно, что не корова. Кто по профессии?

-Учительница математики.

-Фу ты ну ты,- фыркает Нинка,– учительша, контра недобитая…

-И вовсе не контра,- отвечаю я.

-А я говорю контра!– шипит Нинка и больно хватает меня за ухо.– А, ну снимай майку!

-Не сниму!

-Снимай, сучка!– она тянет мое ухо, будто хочет оторвать его.– Снимай, говорю!

Я плачу.

-Я тебе покажу сучка, как устав не соблюдать.

Нинка отпускает мое ухо и тут же бьет кулаком мне в зубы. Я падаю на землю, из моей губы течет кровь.

Нинка задирает подол юбки. Я вижу, как у нее между ног выглядывает лохматый куст кучерявых волос.

-Сучка, сучка, сучка, сучка!– хрипит она, и садиться промежностью на мое лицо.– Сучка!

От Нинки воняет рыбой и сырым сеном. Я стараюсь не дышать, но меня хватает только на минуту.

Нинка уже не ругается. Только хрипит и рычит сквозь зубы:

-Сучка, сучка, сучка, сучка…

Закончив, она поднимается, отряхивает юбку и, закурив папиросу, грозит мне пальцем:

-Чтобы в первый и последний раз!

Я отираю лицо от ее вонючих соков и сплевываю несколько кучерявых волосков прилипших к губам.

-Ты за это ответишь, тварь…

-Ты что-то сказала, девочка?

-Нет.

-А я слышала…

-Не говорила я ничего.

-Значит, ты хочешь сказать, что ЭТО мне послышалось?

-Послышалось.

-Это просто ветер нашептал?

-Ветер.

-Лесной ветер.

-Лесной.

-Ветер, что несет здоровье и хорошее настроение?

-Здоровье и хорошее настроение.

-А каково в лесу?

-Страшно.

-А меня ты боишься?

-Нет.

-Почему?

-Я вас уважаю.

-А разве уважать и бояться – это не одно и то же?

-Нет. Просто, похоже.

Нинка докуривает папиросу и выкидывает окурок.

-В следующий раз в майке увижу в солнечную погоду – пеняй на себя. А то приедут родители, спросят: «Ты почему такая бледная?», а мне потом оправдываться. В неудобное меня положение ставишь…

-Понимаю.

-Лагутину знаешь?

-Знаю. Она в нашем отряде. Машей зовут.

-С косичками?

-С косичками.

-И с синими ленточками?

-И с синими ленточками.

-И на левой коленке болячка пластырем заклеена.

-На левой.

-А когда ее за косички дергают, она плачет?

-Плачет.

-Ох, и больно ей, поди…

-Больно.

-И сладко.

-И сладко.

-А боль сладка?

-Нет просто, похоже.

-Что?

-Боль и сладость.

Довольная Нинка удаляется, насвистывая себе под нос веселую песенку.

***

Ночью я сказала Маше Лагутиной о том, что ей интересовалась Нинка.

-Ты, знаешь, что странно она уже всех лапала, а тебя еще нет.

-Знаю,- сказала Маша,- и от этого мне особенно страшно.

-Она вчера Ленку Курлову поймала, когда та в столовой варенье тырила. Так Нинка сняла с себя все и сиськи свои этим самым вареньем перемазала и говорит: «Что сладенького захотела? Так вот – бери, ешь». И не отпускала ее до тех пор, пока она все до капельки не слизала.

-Знаю.

-А еще говорят, она свою дочь родную извела. Когда муж от Нинки ушел, стала она всю злобу на дочери вымещать. Посадила в погреб на цепь и кормила одной брюквой, а соседям сказала, что она к отцу уехала. По ночам она ее порола розгами, приговаривая: «Любишь меня, сука? Любишь!». А девочка и слова не могла сказать, потому что Нинка ей язык в первый же день вырезала. Или откусила… не знаю. И девочка только мычала, но ничего сказать не могла. А Нинка злилась пуще прежнего и жгла коленным железом ее плечи. Но как-то раз девочка выбралась из погреба. То ли Нинка цепь плохо укрепила или еще чего… не знаю. Выбралась и до соседней избы добежала. Она хоть и изуродованная была вся, соседи все равно ее узнали. Потом Нинку родительских прав лишили, а дочку пристроили в детский дом. Ее оттуда сразу забрали. Глянулась она какому-то хорошему человеку - милиционеру. Он только женился, а у его жены была болезнь какая-то и детей они иметь не могли. Вот и удочерили.

Маша задумалась.

-А почему же ее тогда в тюрьму не посадили?

-Нинку-то?

-Да.

-Кто же ее посадит – она взрослая. А по закону взрослые могут со своими детьми все, что вздумается делать. Даже убивать и ничего им за это не будет.
Маша заплакала.

-Ты что плачешь?

-Снится она мне по ночам.

-Кто?

-Нинка. В моих снах вместо рук у нее клешни, как у крабов.

-Как у кого?

-У крабов. Есть такие рачки. Неуклюжие. У таких рачков одна клешня больше другой, а та, что большая, говорят, может даже лист железа разрезать.

-Ух, ты!

-Вот так. И в моих снах руки у нее точно такие. И когда она приходит, то щиплется меня повсюду и все спрашивает: «Не больно тебе? Не больно?». Я говорю, что нет. И от этого она еще больше щиплется, а как я плакать начинаю, или о пощаде молить, то она смеется дико и лицо у нее становится красным, а из ушей тина болотная течет. Но если себя перебороть и не плакать, то она день-два не приходит, а заплачешь, то, как только глаза закроешь – она уже рядом.

-Даже днем?

-Даже днем.

-Но ведь это всего лишь сон, понимаешь. Сны они же - понарошку.

-Понимаю, но…

Сказав это, Маша задрала майку. Весь ее живот и плечи были покрыты маленькими красными полосками, как будто ее кожу кто-то долго зажимал бельевыми прищепками.
-Это она?– спросила я.

-Да.

Маша снова заплакала. Я обняла ее за плечи.

-Не плачь, мне моя бабушка говорила, что молиться надо Богу и тогда все пройдет.

-Ты вправду в это веришь?

-Во что? Ну, в молитвы. В Бога в этого?

-Не знаю, но бабушка говорила…

-Бабушки все старые и глупые и смерти они не боятся, потому что сами уже мертвецы давно и пахнет от них, как от мертвых, а я живая. А они мертвые и Бог их мертвый…

-Не говори так.

-Почему? Мы живые, мы живым молиться должны.

-Кому, например?

-Ему,- Маша достала из-под подушки старую замусоленную фотографию.

С карточки улыбался в усы Сталин. Как всегда в военной фуражке и военной форме, только вместо девочки на руках он держал не то козленка, не то большую крысу.

-ОН о живых думает, а Бог о мертвых.

С этими словами Маша закатила глаза и стала водить пальцами по фотографии.

-Повторяй за мной,- сказала она мне.

Я накрыла Машины ладони своими ладонями, и стала повторять все ее движения.

Скоро внизу моего живота стало тепло и в пальцах ног и рук появилось приятное покалывание. И от этого все вокруг стало так уютно и спокойно, как дома. Когда мы остановились, я хотел рассказать Маше о том, как хорошо мне было, но увидев ее улыбку, поняла, что она понимает все и так. Без слов.

И Сталин помог. На следующий день случилась война, а еще через три дня в лагерь пришли немцы. Они расстреляли всех воспитателей вожатых, и мальчиков, а Нинку долго держали в амбаре, а потом облили бензином и подожгли. Она бежала по тропинке, захваченная пунцовым пламенем и быстро размахивала руками, пока немецкий офицер не выстрелил ей в спину.

…дохлая Нинка валялась на тропинке, и все мы подходили к ее обгорелому трупу и плевали ей в рот.

***

Точно после смерти Нинки, немцы выстроили нас в шеренгу и устроили перекличку. Высокий рыжий офицер, которого звали Ганс, говорил с нами по-русски. Он открывал журнал и громко произносил наши фамилии. Мы должны были отвечать: «Я» и делали шаг вперед.

Ганс внимательно осматривал каждого. Заглядывал в уши, в рот, просил показать зубы. Некоторым из нас он засовывал в рот желтую палочку с красным шариком на конце. Вроде градусника.

Иногда шарик начинал звенеть и из него сыпались крупные, похожие на опилки, желтые искры. Когда такое случалось, Ганс улыбался ослепительной белозубой улыбкой и гладил по голове.

Меня он тоже погладил.

Ладонь у Ганса широкая с длинными худыми пальцами. Ногти ухоженные, как у женщины.
Из всех отрядов он выбрал шестерых. Меня, Машу Лагутину, Наташку Кобзеву и еще трех девочек, имена которых я не знала. Тогда же нас погрузили в кузов большой грузовой машины и повезли.

В машине мы познакомились. Девочек звали: Лида, Лиза и Ярослава.

-Куда мы едем?– спросила Лида - некрасивая девочка с противным красным родимым пятном на пол-лица.

-В бордель,- хмыкнула Наташка Кобзева.

Наташку в лагере не любили.

Она была задиристой и непоседливой девочкой. Постоянно дралась и даже с мальчишками. Из-за этого костяшки на ее кулаках были всегда вымазаны зеленкой. Два дня назад она подговорила Антона Угольникова из второго отряда выбить у себя на запястье «Наташа». Чернил у Антона хватило только на «Нат…». Антон обещал доделать начатое, но тут вмешался Сталина…

-А нас там покормят?– спросила другая девочка блондинка-Лиза.

-Покормят, ага. Конфеткой «Красный богатырь», - ехидно прыснула Наташка.

-Я с вечера не ела просто. Меня Нинка наказала, за то, что я в мужском туалете отказалась убираться, - пояснила Лиза.

-И как там, в сортире? Не задохнулась? – спросила Наташка.

-Вовсе нет. У мальчишек в туалете даже воняет меньше, хотя и говорят, что девочки чистоплотнее…

-А мне отец говорил, что все девочки – грязные от рождения. Потому что в девочках грех живет первородный, - перебила ее Маша.

-Что прям во всех?– спросила третья девочка, коротко стриженая толстушка - Ярослава.

-Во всех.

-И в маме?

-И в маме. А искупить тот грех можно, только съев плоть от плоти своей, ребенка нарожденного. Только так.

Ярослава недоверчиво посмотрела на Машу и шепотом спросила:

-А по-другому никак?

-Есть еще способ верный, но уж больно хлопотный. На кладбище ночью поймать лягушку, сварить ее в вороньей крови и в этом вареве ноги выпарить.

-А где же ее эту кровь взять-то?

-Вот и я говорю, хлопотное это дело.

-Но ребенка, своего съесть бр-бр-р,- поежилась толстушка.

-Бог все плохое видит, даже, когда мы думаем, что не видит… и наказывает,- сказала Лиза, но поняв, что сболтнула лишнего, добавила,- я слышала… так говорят…

Маша измерила девочку строгим взглядом:

-Он, это ваш Бог, он, что невидимка?

-Он не мой. Он для всех общий… я слышала…так говорят…

-И что с того?

-А ничего, он видит и наказывает.

Маша провела указательным пальцем по ямочке на своем подбородке.

-А ведь если наказывает, то ведь и хвалить должен. Так?

-Наверное, - все также неуверенно сказала Лиза.

-И часто он тебя хвалит?

-Не считала.

-А, как наказывает, считала?

-Ну, это… Бог – это добро. Он наказывает не со зла, просто так положено…

-Кем? Разве есть кто-нибудь, кто стоит выше Бога?

-Нет… Хотя… Не знаю…

-А грехи свои искупать он учит?

-Учит.

-А первородный грех – он ведь самый-самый… Грех всех грехов…

-Грех всех грехов.

-И искупить его любой ценой не значит грешить… Ведь так?

-Так, наверное… но…

-А что Бог ваш… Общий Бог сказал? Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем.

Все замолчали. Даже Наташка, которая до этого нервно постукивала ребром ладони по деревянной скамейке и нервно кусала сухие губы.

Машка достала из-под одежды ту самую фотографию.

-Вот он единственный спаситель, господь победоносный ВСЕЯ ЖИВОГО ОТЕЦ.

-Ты бы это… Выкинула бы карточку,- посоветовала ей Наташка,- порвала бы, а клочки по ветру развеяла… Немцам это не понравится…

Ни слова не говоря, Маша разорвала карточку на шесть равных частей и раздала кусочки присутствующим.

-Под язык положите.

-Зачем?– скривилась Ярослава.

Раздался пробирающий звук, как будто чьи-то крепкие руки переломили стальной прут и
Маша ответила:

-ВСЕЯ ЖИВОГО ОТЕЦ Свое Тело и Свою плоть предлагает нам в Причащение. И в таинстве мы причащаемся Его Пречистого Тела и Его Пречистой Плоти и Крови!

Этих слов оказалось достаточно, чтобы мы подчинились Машкиным требованиям.

***

Первой заговорила Лида:

-Не вкусно.

Мы засмеялись.

Не смеялась только Маша. Она грозно цыкнула на девочку, а Наташка влепила ей затрещину.

-Ну, не вкусно ведь,- виновато промямлила Лида, потирая ушибленный затылок

-А ты представь, что это яблоко или персик. Ты когда-нибудь ела персик?

Лиза мечтательно облизнулась.

-Такой круглый?

-Круглый.

-С мохнатой корочкой?

-С корочкой.

-И косточкой внутри?

-И косточкой.

-Как маленькое сердечко?

-Как сердечко.

-И пахнет от него мамиными духами…

-Мамиными.

-А от отцовского кителя пахло одеколоном «Саша» и нафталином. Во внутреннем кармане у него всегда лежала маленькая серебряная фляжка с коньяком и «Валидол». Он мало разговаривал и почти не улыбался. Ты видела его улыбку всего два раза. Первый – когда вы гуляли в зоопарке и ты, еще маленькая дурочка, ткнула пальцем на отвисшие слоновьи яйца. «Папа, а что слоник заболел?», - спросила ты. Он скупо улыбнулся одними губами и ничего не ответил. Второй раз – он пришел домой пораньше. Когда он снял шинель, ты увидела, что на месте красивых пагон со звездами теперь торчат кустики оборванных ниток. Сами же погоны лежали в правом кармане кителя. Отец достал из буфета штоф водки и налил себе полный стакан. Аккуратно окружив его указательным и большим пальцем, отец поднес стакан к губам и медленно выпил всю водку без остатка. Потом он улыбнулся тебе, как тогда в зоопарке и испарился. Когда мать пришла с работы, она уже не помнила, что у нее когда-то был муж. И соседи тоже не помнили. Никто не помнил. Мама стала жить с лысеющим геологом по фамилии Шкаликов, и ты скрепя сердце должна была называть его «папой». Отцовские пагоны ты зашила в подкладку своего любимого пальто. Так на всякий случай…

-Я,- вызвалась Ярослава, тряся вытянутой рукой, как на уроке,- можно я?

Маша кивнула, а потом возложила ладонь на ее выпуклый лоб.

-Тебе было семь лет,- начала Маша.

-Семь.

-Ты стояла на пешеходном переходе.

-На переходе.

-…как кто-то коснулся твоего плеча. Ты оглянулась. Это был мужчина. Не старый, но и не молодой. На нем был серый пиджак с кожаными заплатками на локтях и очки без дужек, держащиеся на простой белой резинке. Он улыбнулся. И зубы у него были щербатые с маленькими коричневыми пятнышками. «Тебя зовут Яся, не так ли?». Ты улыбнулась в ответ. Родители – папа доктор исторических наук и мама – редактор в одном крупном книжном издательстве назвали тебя этим дурацким именем и тебя дразнили в школе. Особенно, когда на чтении учили наизусть «Плачь Ярославны» из безымянной поэмы «Слово о полку Игореве». «Ну, поплачь, поплачь»,- дразнили они тебя. И ты плакала, потому что если ты не плакала, злые дети били тебя в живот и по голове тоже. Ясей тебя называл только дедушка, но он умер три месяца назад. А дедушку ты очень любила. Человек взял тебя за руку и повел куда-то. Ты не сопротивлялась. Мы все живем в прекрасной и веселой стране и нам некого бояться. Дядька купил тебе «воды с иголками», так ты называла лимонад и два пирожка. Один с рыбой и рисом, другой с повидлом. Он ничего не говорил, но тебе не было с ним скучно. В тот момент он был самым родным для тебя человеком. Потом он отвел тебя на задний двор продуктового магазина «Весна» и засунул свою грязную ладонь под резинку твоих трусиков. Ты смеялась, а дядька громко чавкал и все тянул: «А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а». Потом у тебя закружилась голова, а дядька все тянул свое: «А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а». Ты закрыла глаза. Скоро он забрался в тебя одни пальцем. Потом пальцев стало больше. Потом он погрузил в тебя всю ладонь. Дальше рука вошла в тебя по локоть. По плечо… Он очутился в тебе целиком. Пробрался в самые сокровенные уголки твоей души, куда даже ты боишься заглядывать и только во снах ты иногда бываешь там. Видишь, чувствуешь, понимаешь… «Теперь ты моя. Моя. НАВЕКИ», - говорил его голос в твоей голове. «Навеки»,- шептала ты. «И никто никогда не сможет нас разлучить». «Никто». «Никто». «Никто». Но дядька обманул, когда ты открыла глаза - он исчез. От не него осталась только обрывок белой резинки…

-А мне можно? – посапывая, спросила Лиза.- Ведь, ты не обиделась, за то… за то, что я спорила? Ты не накажешь?

Маша погладила ее по голове.

-Конечно, нет, малыш.

-Ты простишь?

-Прощу.

-Честное пионерское?

-Честное пионерское.

Маша прикоснулась к ее локтю и сказала:

-В тот день отец убил свинью.

-Убил.

-Когда он перерезал ей горло, с ним случилось ЭТО. Теплая свиная кровь текла по его рукам, а отец смотрел на нее и не мог сдержать своего восхищения. «Вот оно счастье. Счастье вот же оно. Счастье», - как заклинание говорил он. Потом отец вошел в дом и убил маму. Так же перерезал ей горло. Потом он лег на нее сверху и долго пыхтел над ней, еще живой, еще дышащей. Ты пряталась под кроватью и видела, как с каждым толчком рана на ее горле становится все глубже. Потом он замер и заревел, как раненый зверь, а ты быстро выскочила из своего укрытия и побежала, куда глаза глядят. Отец погнался за тобой, сжимая в руках нож. Ты вбежала в сарай. Там на сырой соломе лежала туша убитой свиньи. Ты схватили топор, и раскроила ей брюшину. Руками ты выгребла из ее брюха розовые, похожие на две стрясшиеся груши легкие, обмотанное синими кишками сердце, зеленую селезенку… Почки, печень, кишки… Ты забралась вовнутрь и притаилась. В свинье было тепло и уютно. Он вошел в сарай. Ты свернулась калачиком и чтобы не стучать зубами, прикусила сжатый кулак. И мир сжался… Сначала до размеров футбольного мяча, потом до хоккейной шайбы, потом до шарика для пинг-понга. «Не бойся, не бойся…». «Тсссссссс-ссс». «Теперь не будет страха». «Ничего не будет». «Ты только не бойся». «Тссссссссс-ссс». «Неее…». Отца не было слышно. Не было слышно ничего. Ни-че-го. «Тссссссс-ссс». Когда ты выбралась наружу на дворе стояла зима. Прошло ровно три года. Его нож валялся рядом со свиной тушей. Деревянная ручка давно сгнила, а лезвие осталось таким же острым и блестящим. Время его не тронуло.

Как только Маша закончила, татуировка на руке Наташке Кобзевой вспыхнула ярким пламенем, но потом быстро погасла. Огонь поднялся к потолку и вошел в ее ухо.

-Щекотно,- поежилась Наташка.

-Ты,- сказала Маша.

-Я…

-Ты.

-Я…

-Их было трое.

-Трое…

-В прошлом году. В «Лесном».

-В «Лесном»…

-Трое вожатых. Студенты. Миша, Влад и Бахтияр. Самым красивым был Бахтияр. Особенно волосы – иссиня-черные, длинные и густые. Вы пили принесенный Владом коньяк и закусывали зразами с грибами и зеленью, которые стырили на кухне. После второго глотка ты проблевалась, а Миша сказал, что в первый раз такое с каждым бывает. А Влад добавил, что до сих пор блюет. Потом Влад достал гитару и стал играть: «Осень». Тебе очень нравилась эта песня. «Осень по тебе плачет, плачет и по мне впрочем. Может, не любила вовсе, просто увлеклась очень». Влад снял с тебя майку, а Миша стянул трусы до щиколоток. Они сделали это каждый по два раза. Все, кроме Бахтияра. Он только смотрел и щупал себя между ног. Когда Влад последний раз кончи тебе на спину, его молофья обожгла твою кожу, словно это был расплавленный свинец. Ты закричала, а Влад ударил тебя кулаком. Кулак увяз в твоей спине. Она была жидкой. Спина. Теперь ты вся была жидкой. Они омыли свои лица тобой, искупались в тебе. Пили, ели тебя. Брызгались тобою. Пускали по твоим волнам «лягушек». В твоих глубинах видели свое отражение. Ныряли в бездну твоих вод. Ты – пресная, соленая, покорная во время штиля и беспощадная в бурю. Ты – космос земной. Ты – источник жизни. Ты течешь, льешься, струишься. Тебе приносят жертвы рыбаки и в тебя же мочатся глупые мальчишки. Ты - вещь. Ты - суть вещей. Тобой заклинают, промывают свежие раны и утоляют жажду. Ты все. Ты абсолютна. Бесконечна. Ты никто. Ты дрянь. Ты шлюха. Блядь. Ничтожество. Ты множество. Ты большинство. Осколок ты. Кусок. Обрубок. Часть. Деталь. Тебя искал механик в радиаторе отверткой. В четверг тебя настроили на радио «Маяк». Ты - гимн. Ты - вечный двигатель. Крутящийся момент. Ты - Мария Магдалена и ты - Миледи. Графиня Рудольштадт. Старуха Изергиль. Женщина с веслом. Ты – жизнь после жизни. Смерть всего живого. Ты – поиск. Ты – находка. Находка. Ты Вологда и Ленинград. Ленинабад, Дзержинск, Ульяновск. Ты – Казань. Ты мать всех городов. Москва. Ты знаменатель. Умножаешь, делишь, грабишь, жжешь. Поэзия ты и проза жизни. Ты новый Вавилон. Ты падший Рим. Разграбленный Париж. Пылающий Берлин. Лоснящаяся Гаага. Смердящий Париж. Расхристанный Нью-Йорк. Кипящий Токио. Покорная Прага. Задумчивая Вена. Непокорный Кабул. Ты – шрам. Ты – абсцесс. Ты - опухоль. Ты - метастаза. Ты – рак. Ты – выкидыш реальности. Ты – язва общества. Ты – млечный путь. Ты – звездный дождь. Ты - белый свет. Ты темное начало. Ты БОГ. Ты СТАЛИН…

И мир захрустел под давлением какого-то невидимого пресса.

Рыбы и птицы и все живое обрели голос, и теперь они, так долго жившие в молчание, заговорили. Все разом. И речи эти были обращены ко мне.

Кролики, медведи, волки, хорьки, утконосы, яки, свиньи, тапиры, колибри, синицы, вороны, коршуны, соколы, лоси, слоны, медведки, муравьи, селедки, сардины, тунец, киты, дельфины, вобла, куры, муравьеды, медведки, пауки, бабочки, шакалы, гиены, моржи, пингвины, тюлени, коровы, морские коровы, божьи коровки, пчелы, осы, слепни, страусы, койоты, коты, вомбаты, ехидны, игуаны, змеи, хорьки…

В один голос, шепотом:

-Ты БОГ. Ты СТАЛИН.

***

До места доехали только мы с Машей. Остальные девочки не выдержали ТОГО ЧТО СЛУЧИЛОСЬ.

ТОГО ЧТО ДОЛЖНО БЫЛО ПРОИЗОЙТИ.

Скорчившись в неестественных позах, они лежали друг на друге. Их бледную кожу покрывала желтая слизь.

-Были барышни кисейные, а стали кисельные, - сказала Маша.

Смерть девочек расстроила немцев, только наш провожатый Ганс был невозмутим. Он спокойным тоном велел подчиненным снести их останки в утиль.

А Маша вздохнула:

-Зря только на них ТЕЛО ГОСПОДНЕ перевели.

Чтобы успокоить Машу, я приблизила ее к себе и поцеловала в пухлые губы. Маша не сопротивлялась. Ее язычок – слово маленькая механическая конфета.

Мне было очень приятно.

Место куда нас привезли - не было Россией. И возможно даже не было Землей.
Небо здесь серое, недвижимое. Вокруг бескрайняя степь. Из растений только сухие кусты и колючки. Воздух тяжелый, разряженный, как в горах.

В чистом поле два огромных ангара. Над ними, как два волчьих глаза зависли две абсолютно одинаковые оранжевые луны.

-В одном жить, в другом работать,- пояснил Ганс.

-И кормить будут? - спросила я.

-Будут-будут,- успокоил меня улыбчивый Ганс.

В ангаре нам определили просторную комнату с белыми стенами. Из мебели: две кровати (мы их сразу сдвинули), стол, четыре стула, шкаф, две тумбочки. Взамен нашей одежды нам выдали синие комбинезоны и высокие армейские ботинки.

Как и обещал Ганс, нас накормили. Тушеное мясо с овощами, хлеб и компот были очень вкусные.

После ужина мы тут же уснули.

***

На завтрак были вареные яйца, молоко и галеты. Пока мы ели, Ганс стоял рядом. Он не выпускал из рук маленький блокнотик, обтянутый коричневой кожей и что-то в него записывал.

После завтрака нас под конвоем повели в соседний ангар – «для работы».

-Мне страшно,- сказала я Маше.

-И мне,- ответила она, хотя я была уверенна, что Маша скажет обратное.

Мы взялись за руки и вошли в просторное помещение пустующего ангара. Мне сразу же захотелось крикнуть, что я и сделала:

-О-о-о-о!

-О-о-о-о!– отзывалось эхо.

-Эй!– вторила мне Маша.

-Эй!– повторило эхо.

-У-у-у-у!– вместе закричали мы.

-У-у-у-у!– следовал ответ.

Ганс умиленно покачал головой, но скоро его лицо приняло непривычно-серьезное выражение. Он приказал охранникам покинуть помещение, и когда двери захлопнулись, опустился перед нами на колени. Поклонившись, Ганс поцеловал носки наших ботинок. Каждый троекратно.

Он скрутил губы в трубочку, словно хотел закурить и начал целовать наши ботинки.

-Скажи - кто Я?– спросила Маша.

Ганс лег на живот и распластался на полу, раскинув руки и ноги в разные стороны, словно отдыхающий на пляже в Анапе.

-ТЫ - ВСЕ.

-И ничего? – одновременно спросили мы с Машей.

-И ничего,- отвечал Ганс.

-Я храм,- сказали мы.

-Храм,- вторил Ганс.

-Я любовь.

-Любовь.

-Я боль.

-Боль.

-Я яд.

-Яд.

-И страх.

-Страх.

-Я ложь и покаянье.

Вскочив как ошпаренный, Ганс вскинул руку в нацистском приветствии. Щелкнул каблуками, приняв стойку смирно. Вольно – расслабился. Достал из кармана портсигар, вынул из-под резинки папиросу. Помял ее пальцами. Разломал пополам. Выбросил. Подумав, выкинул следом и портсигар. Улыбнулся. Нахмурился. Грустный. Теперь веселый. Снова грустный. И снова веселый. Принялся истерично хихикать. Сказал: «Восторг!». Крикнул: «Ура!». Воскликнул: «Я люблю тебя!». Присел. Отжался от пола. Отдышался. И вновь начал интенсивно отжиматься от пола. Сначала на кулаках, потом на двух пальцах. Запыхался. Присел на корточки. Запустил правую ладонь подмышку. Запустил левую ладонь подмышку. Потом сник. Осунулся. Сказал: «Извините». Стал имитировать звуки выхлопной трубы автомобиля. Показал всему миру язык. Вскрикнул: «Иго-го-го!». Показал «кукиш». Показал «Класс!». Показал кулак. Показал «нос». Стал ловить зубами невидимых блох. Задрожал и наконец, выдавил из себя:

-ВЕЧНОСТЬ!

-Ты,- сказала я Маше.

-Я,- было ее ответом.

-Свет.

-И тьма.

-Ты знание.

-Невежество.

-Создатель.

-Раб.

-Ты свастика.

-Звезда Давида.

-Копье судьбы.

-Туринская плащаница.

-Ахиллесов щит.

-Меч-кладинец.

-Секира Перуна.

-Ты молот Тора.

-Китеж-град.

-Ты Атлантида.

-И Тибет.

-Голгофа.

-Мавзолей.

-Ты сумма всех голов российского герба.

-Ты красный крест.

-Девятый вал.

-Тринадцатый апостол.

-Столетняя война.

-Ты птица Рух.

-Дракон.

-Тунгусский метеор.

-Ты первый космонавт.

-Ты Сфинкс.

-Великая китайская стена.

-Лолита.

-Мать сыра земля.

-Цыганское проклятье.

-Ты песнь сирены.

-Азриэль.

-Валькирия.

-Единорог.

-Ты гиппогриф.

-Чеширский кот.

-Слон-предсказатель.

-Куйату.

-Химера.

-СТАЛИН.

-БОГ.

Маша громко чихнула, потом выплюнула на ладонь маленького зеленого слизняка и протянула его мне. Я взяла слизня двумя пальцами и положила себе в рот. На вкус, как лимон, только еще кислее.

Я поморщилась.

-Помнишь?– спросила Маша.

-Помню,- ответила я.

Пережеванные кусочки слизняка все равно шевелились внутри меня. В животе приятно щекотало.

-Когда я легла спать, мои игрушки ожили,– поползло из меня скороговоркой… «Точно спит?»,– осторожно спросил ослик Гоша. «Сходи, проверь, если сомневаешься», - прокаркала ворона Агафья. «Не пойду. Боюсь»,- сказал ослик Гоша. «А что ее бояться? Авось не съест»,- хихикнула ворона Агафья. «Не скажи»,- вмешался в их разговор медведь, которому я не успела придумать имени, - вон мой земляк Топтыгин тоже так думал, а мальчик его в доктора захотел поиграть. Чик-чик, поролон наружу и нет Топтыгина. «Так ведь не съел же…»,- вставил одноглазый заяц Сема. «Да какая разница, все равно не жилец уже»,- вздохнул медведь, которому я не успела придумать имени. «Может, все-таки проверим?»,– вновь спросил ослик Гоша. «Что бы вы без меня делали, ссыкуны»,- прокаркала ворона Агафья и, взмахнув крыльями, подлетела ко мне. Я еще сильнее зажмурила глаза и изобразила храп. «Вроде спит», - шепотом сказала она. «Вот и славно»,- вздохнул ослик Гоша. «Вот и хорошо»,- вторил ему медведь, которому я не успела придумать имени. Игрушки по очереди сползли с комода, и осторожно приоткрыв дверь, покинули комнату… Навсегда… А мой отец был мумией, а мама феей и все мы жили в большом башмаке с прорехой на пятке. Аминь.

В руке у Ганса появился расшитый бисером мешочек.

Из него он достал пригоршню синего порошка и обсыпал им сначала Машу, потом – меня. Затем он бросил зажженную спичку, и мы вспыхнули, как две кучки пороха.

***

Тем же днем на Ближней даче в поту проснулся генералиссимус Союза Советских Социалистических республик Иосиф Виссарионович Сталин. Он долго искал на столе свою трубку. После нервно набил ее измельченным табаком папиросы «Герцеговина Флор» и закурил.

-Пфафф, приснится же такое, - он отложил трубку и набрал номер начальника охраны Власика. – Николай Сидорович, дорогой, а соедини-ка меня с Берлином…